Я буду лгать тебе о том, что, когда эти одержимые шайтаном каторжники высадились на остров, намереваясь начать поиск твоих драгоценностей, они принялись убивать друг друга и приказали мне хоронить мертвых. — Мустафа снова низко поклонился Олимпии. — Знай же, Эмирийити, что я слишком глуп и подл и потому допускаю страшную ошибку, уверяя тебя в том, что воспользовался удобным случаем и, когда за мной никто не следил, потихоньку достал сокровища из тайника.
Олимпия почувствовала, как у нее перехватило дыхание. Она закусила губу, стараясь не выдать обуревавших ее чувств.
— Но все, я обещал тебе не лгать. И потому поверь, что я не прятал драгоценности на борту «Федры», пока судно не стало на якорь в Буэнос-Айресе, а мой Шеридан — паша никогда не был любовником твоей миссис Джулии Плам. Он даже и не думал иметь с ней свидание в тот день, когда ты впервые явилась к нему с просьбой о помощи. И мой господин не делал тебе предложения выйти за него замуж только потому, что эта Джулия заставила его, пригрозив лишить денег отца. Я даже не заикнусь тебе обо всем этом, потому что ты все равно не поверишь мне. Ведь все это ложь, Эмирийити, сплошная ложь, а я не хочу лгать.
И Мустафа, сев по-турецки, начал раскачивайся в полузабытьи.
Олимпия, чувствуя подступивший к горлу комок, зажмурилась и откинулась на подушку, закрыв лицо руками. Все ложь, все сплошная ложь. Олимпия не имела никакого права гневаться на Шеридана. Единственное, что она могла позволить себе, это назвать себя наивной дурой и, сжав зубы, зарыться лицом в подушку и так пролежать всю ночь, ругая себя последними словами.
Но сначала именно гнев захлестнул ее. Она снова возненавидела Шеридана с неистовой силой за то, что он предал, ограбил, лишил ее всех иллюзий и бросил. Как он мог? Как он только мог! Да, теперь Олимпия по-настоящему ненавидела его!
Гневаться и ненавидеть было легче, чем ощущать страшную боль в сердце.
Олимпия лежала всю ночь, не смыкая глаз и слушая, как тоненько, на высоких нотах посапывает Мустафа.
Шеридан как-то сказал, что все эти последние месяцы спал и видел сны. И он был совершенно прав. Олимпия считала, что простила его за то, что он бросил ее, но, оказывается, ей удалось лишь на время забыть об этом. Реальный мир отступил, а затем неожиданно вернулся, и Олимпия вновь обнаружила, что ей не хватает смелости смотреть правде в глаза, что она страшная трусиха. Иначе как объяснить ту готовность, с которой она проглотила сочиненную на ходу небылицу, оправдывающую Шеридана в ее глазах? С какой радостью она ухватилась за мысль о том, что он невиновен, хотя факты с очевидностью свидетельствовали об обратном.
И уж конечно, сам Шеридан не стал разубеждать ее. Он ведь знал, какая она, в сущности, наивная дура, и воспользовался ее легковерностью и глупостью. Что же касается его сердечного отношения к ней на острове, то оно вполне объяснялось эгоизмом Шеридана. Олимпия была ему тогда жизненно необходима, она помогала выжить. Она владела навыками охоты на гусей, собирала съедобных моллюсков и составляла ему компанию в качестве собеседницы и любовницы. Она была ему более полезна тогда как друг, нежели как враг.
Точно так же, как теперь она была более полезна ему в качестве мнимой сестры, нежели в качестве жены.
Как все просто! Этот мужчина был истинным реалистом. Реалистом и негодяем. А еще лгуном и притворщиком. Рыцарь в ветхих одеждах с заснувшим пингвиненком у ног.
Джулия… Джулия… Джулия… Он был любовником Джулии. Великолепной, грациозной, всегда сохраняющей самообладание Джулии. Как он, должно быть, смеялся в душе над неопытностью Олимпии!
О, какой же она была дурой, влюбленной дурой! Впрочем, почему была? Она до сих пор в душе надеется, что Шеридан каким-то таинственным образом изменится и она сможет доверять ему.
Нет, ей нельзя доверять ему, нельзя верить ни единому его слову!
Олимпия больше не испытывала гнева, и даже горечь покинула ее сердце, вместо нее она почувствовала теперь в душе глухое отчаяние и разочарование от того, что мечта не вынесла столкновения с действительностью, которая опять одержала верх. Олимпии не было больно при мысли о том, что она не видела тех вещей, которые не желала видеть, обманывая таким образом саму себя.
Но она вряд ли могла обвинить себя в том, что дважды поддалась обаянию Шеридана и поверила ему, — уж слишком опытным лгуном и обольстителем был капитан Дрейк. Более того, она знала, что если бы предоставила сейчас ему возможность оправдаться, он вновь сумел бы убедить ее в своей правоте и заставил бы поверить в то, что любит ее так, как никого никогда не любил.
Но разве он может любить ее, краснощекую глупую толстушку? Она просто сошла с ума, если могла хоть на минуту поверить в это. Обыкновенный здравый смысл должен был остановить ее. Что общего она могла иметь с таким человеком, как Шеридан Дрейк? У нее не было ничего, что могло бы привлечь его, — ни красоты, ни ума, ни опытности в любовных утехах. Она вела себя как упрямый капризный ребенок и была со всей своей потешной серьезностью, прямотой и добропорядочностью прекрасной мишенью для его беспощадных шуточек.
«Верь мне», — сказал он ей недавно, словно дьявол-обольститель. В душе он смеется над теми идеалами, которые Олимпия все еще исповедует, несмотря ни на что. И она добьется своего! Когда- нибудь ей удастся сделать что-нибудь доброе для людей. Шеридан же — потерянный для общества человек, не соблюдающий законов чести, дружбы, истины и даже просто приличия. Он хуже Мустафы, который выполняет приказы своего паши, не отличая добра от зла.
Шеридан все прекрасно понимает, но ведет себя словно демоническое дитя и лжет на каждом шагу не моргнув глазом.
Глава 20
Во второй половине дня Фицхью обычно пил чай. По мнению Шеридана, этот ритуал уже сам по себе характеризовал молодого человека. Шеридан принял приглашение явиться на следующий день после полудня в кают-компанию и увидел стол, накрытый кружевной скатертью и уставленный изящным фарфором. В довершение всего посреди стола красовалась ваза с живыми — розовыми и белыми — тюльпанами. Полукругом, открывая живописный вид с кормы, стояли три позолоченных французских кресла. Одним словом, кают-компания в этот час смахивала скорее на гостиную богатого дома, если не обращать внимания на подрагивание цветов, вызванное движением судна, а также на неплотно задернутые шторы из дорогой камки, в просветах между которыми виднелись четыре пушки, повернутые жерлами к задраенным сейчас амбразурам.
Олимпия и Фицхью были уже здесь. Олимпия обернулась на звук открывающейся двери, и у Шеридана при взгляде на девушку упало сердце. Ему потребовалось собрать всю волю в кулак, чтобы подавить свои эмоции. Чувствуя легкую тошноту, он сосредоточил внимание на спешащем к нему с протянутой рукой Фицхью.
— Добрый день! Проходите, садитесь, мисс Дрейк сейчас разольет чай. — Капитан был в эту минуту похож на человека, пробежавшего кросс: его лицо пылало, а дыхание было прерывистым и неровным. Пожимая руку Шеридану, молодой человек многозначительно улыбался и, понизив голос, сказал: — Она призналась мне, что вы успели переговорить с ней. Благодарю вас, сэр. Я счастливейший из смертных.
И прежде чем Шеридан успел что-нибудь ответить, Фицхью подвел его к столу. Шеридан поцеловал руку Олимпии и вопросительно взглянул в ее широко распахнутые зеленые глаза. Она вежливо улыбнулась ему в ответ.
— Вы, наверное, хотите сами сообщить вашему брату новость? — спросил Фицхью.
Олимпия сцепила руки, лежащие на коленях, продолжая все так же пристально смотреть на Шеридана.
— Я думаю, что он сам уже обо всем догадался, — сказала она.
— У вас есть какие-то новости? — покровительственным тоном спросил Шеридан, пытаясь скрыть тревогу.
События, похоже, начали развиваться более стремительно, чем он предполагал. Шеридан ругал себя за то, что не успел научить Олимпию, как надо обходиться с этим Фицхью, как правильно вести себя. Но судя по счастливому виду последнего, принцесса отлично справилась со своей задачей. Олимпия застенчиво потупила взор.
— Капитан Фицхью сделал мне предложение.
— А-а! — Шеридан понимающе кивнул и обругал в душе этого молодого дурня за поспешность. Неужели он думает, что является неотразимым и может без долгих ухаживаний сразу же предлагать руку и сердце?
Олимпия вновь встретилась глазами с Шериданом и заявила:
— И я приняла его.
— Приняла? — Голос Шеридана сорвался. Как ни старался он скрыть в этот момент обуревавшие его чувства, у него ничего не получилось — такой сокрушительный удар нанесла ему Олимпия.
— Да! — вскричал пылкий Фицхью. — Если вам мое поведение кажется слишком поспешным, умоляю вас вспомнить о том, что мы с вашей сестрой знакомы уже довольно долго.
Шеридан почувствовал, как неимоверная тяжесть сдавила его грудь. Ему не хватало воздуха. Он перевел взгляд на зардевшегося нежным румянцем, улыбающегося Фицхью, ожидающего, что он скажет.
— Отлично, я…
Шеридан не мог подыскать нужных слов. У него не было сил, чтобы с достоинством выйти из этого затруднительного положения. Ошеломленный, Шеридан снова повернулся к Олимпии и встретил безмятежный взгляд ее чистых зеленых глаз. Что, черт возьми, она задумала?
— По-моему… то есть я… — Шеридан отчаянно пытался говорить естественным голосом. — Я рад за вас. Конечно, рад! Хотя официальное предложение сделано, на мой взгляд, излишне
