неопровержимый — протестантизм... Если не справятся окончательно с христианством, то немцы будут в этом виноваты...
— Этим я заканчиваю и высказываю мой приговор. Я осуждаю христианство, я выдвигаю против христианской церкви страшнейшие из всех обвинений, какие только когда-нибудь бывали в устах обвинителя. По-моему, это есть высшее из всех мыслимых извращений, оно имело волю к последнему извращению, какое только было возможно. Христианская церковь ничего не оставила не тронутым в своей порче, она обесценила всякую ценность, из всякой истины она сделала ложь, из всего честного — душевную низость. Осмеливаются ещё мне говорить о её «гуманитарных» благословениях! Удалить какое-нибудь бедствие — это шло глубоко вразрез с её пользой: она жила бедствиями, она создавала бедствия, чтобы себя увековечить... Червь греха, например, таким бедствием впервые церковь обогатила человечество! — «Равенство душ перед Богом», эта фальшь, этот предлог для rancunes всех низменно настроенных, это взрывчатое вещество мысли, которое сделалось наконец революцией, современной идеей и принципом упадка всего общественного порядка, — таков христианский динамит... «Гуманитарные» благословения христианства! Выдрессировать из humanitas* само противоречие, искусство самоосквернения, волю ко лжи во что бы то ни стало, отвращение, презрение ко всем хорошим и честным инстинктам! Вот что такое, по-моему, благословения христианства! — Паразитизм, как единственная практика церкви, высасывающая всю кровь, всю любовь, всю надежду на жизнь своим идеалом бледной немочи и «святости»; потустороннее как воля к отрицанию всякой реальности; крест как знак принадлежности к самому подземному заговору, какие когда-либо бывали, — заговору против здоровья, красоты, удачливости, смелости, духа, против душевной доброты, против самой жизни...
Это вечное обвинение против христианства я хочу написать на всех стенах, где только они есть, — у меня есть буквы, чтобы и слепых сделать зрячими... Я называю христианство единым великим проклятием, единой великой внутренней порчей, единым великим инстинктом мести, для которого никакое средство не будет достаточно ядовито, коварно, низко, достаточно мало, — я называю его единым бессмертным, позорным пятном человечества...
И вот считают время с того dies nefastus*, когда начался этот рок, с первого дня христианства! — Почему лучше не с последнего? — Не с сегодняшнего? — Переоценка всех ценностей!
,
Der Antichrist Поначалу «Антихрист» был задуман как первая книга «Переоценки всех ценностей» и писался почти параллельно с «Сумерками идолов» (предисловие к этим последним помечено датой завершения новой рукописи — 30 сентября 1888 г.). Со временем план изменился, и уже 20 ноября Ницше сообщает Г. Брандесу о лежащей перед ним законченной «Переоценке всех ценностей» (Br. 8, 482). Аналогичное сообщение приведено в письме к П. Дёйссену от 26 ноября: «Моя Переоценка всех ценностей с основным заглавием “Антихрист” готова» (Br. 8, 492). Исключительная значимость, которую Ницше отводил этой книге и вообще теме, вынуждала его оттягивать сроки публикации; в том же письме к Дёйссену речь идёт о ближайшей — сроком на 2 года — подготовке издания: одновременный перевод книги на 7 языков и одновременный выход в свет в масштабе всей Европы, причём тираж уже первого издания должен был составлять не менее миллиона экземпляров на каждом языке. Очевидно, именно это обстоятельство побудило Шлехту поместить «Антихриста» после «Ecce Homo», написанного позднее, но задуманного как прелюдия к «Переоценке»; в настоящем издании приходится тем не менее отдать предпочтение варианту Э. Ф. Подаха и Колли и Монтинари, восстановивших строго хронологическую последовательность текстов.
Первое издание «Антихриста» имело место в 1895 г. и содержало ряд неточностей и пропусков, которые впоследствии частично восполнялись вплоть до окончательно аутентичной редакции Шлехты в 1956 г. Речь идёт, в частности, о подзаголовке, вернее, о двух подзаголовках к книге — первом: «Опыт критики христианства», относящемся ко времени, когда рукопись предполагалась ещё как первая книга «Переоценки», и втором, уже самостоятельном: «Проклятие христианству», который после издания Шлехты стал каноническим.
Остаётся выяснить: о каком христианстве шла здесь речь. Сложившиеся в ницшеведении две противоположные традиции, согласно которым атеизм философа нужно принимать либо буквально и, стало быть, именно как атеизм, либо фигурально и, значит, по меньшей мере уже не как атеизм, а по большей мере именно как не атеизм, мало что проясняют в этом вопросе. Во-первых, акцент падает здесь не на атеизм вообще, а на проблему христианства, и, во-вторых, сама проблема христианства в том радикальном освещении, в каковом она предстаёт у Ницше, лежит по ту сторону традиционных и относительно плоских вариаций на тему «Gretchenfrage». Было бы проще всего, конечно, констатировать здесь вообще отсутствие проблемы — за вопиющей очевидностью улик — и со спокойной совестью сдать дело в архив окончательно решённых вопросов; о какой ещё проблеме может идти речь там, где ясно фигурирует целый шквал кощунств и совершенно однозначных констатаций! Так, должно быть, и поступает философский аналитик, ориентирующий правильность своих мыслей не по компасу личных переживаний, а в бессознательном следовании духу «Пандект» Юстиниана. Придётся с этим посчитаться; впрочем, принимая правила игры и понимая, что от «Пандект» никуда не денешься, вынужденно отталкиваешься от юридического фона и взываешь-таки к столь модной нынче «презумпции невиновности». Да, всё это налицо, налицо целый состав тягчайших признаний, и сотой доли которых хватило бы, чтобы осудить автора на посмертное заключение во всех камерах Ада; но налицо и другое — послушайте-ка, что говорит ещё этот «Антихрист»: «Мне показалось, любезный друг, что постоянная внутренняя стычка с христианством в моей книге должна быть Вам чуждой и даже мучительной; и всё- таки оно остаётся лучшим образцом идеальной жизни, которую я действительно знал; с детских лет следовал я ему повсюду, и, сдаётся мне, я никогда не погрешил против него в сердце моём. К тому же я ведь отпрыск целых поколений христианских священников — простите же мне эту тупость!» (Письмо к П. Гасту от 21 июля 1881 г. // Br. 6, 108–109). Итак, налицо и другое, не менее однозначное признание, по меньшей мере ставящее под сомнение безоговорочность первого. Что они исключают друг друга, это постылая школьная логика меньше всего относится к делу; неизмеримо более важным оказывается следующий вопрос: если всё-таки допустить, что одна из взаимоисключающих сторон должна быть истиной, то какие же внутренние муки, какая изощрённая диалектика душевных пыток выколотила из автора противоположное признание? Скажем так: исследователю придётся отложить в сторону аллопатические приёмы судопроизводства и погрузиться в изнурительно-глубокую гомеопатию проблемы, отвечая по существу на вопрос: что же здесь является истиной, а что — самооговором? Читать «Антихриста» глазами, привыкшими к лингвистическим
