следует считать пригодными для этого дела; война тех, кто ничего не имеет, против владеющих всем, война рабов против господ, война угнетенных против угнетателей должна быть и нашим делом. И почему не привлечь нам к делу также и гладиаторов, не взять их под свое руководство и не ввести в римские легионы? Я никак не могу этого понять. Убедите меня в противном, и мы отложим осуществление нашего плана до лучших времен.
Нестройный ропот раздался после слов Катилины, которые, судя по всему, большинству не понравились. Спартак, зорко следивший во время речи хозяина дома за настроением собравшихся, заговорил спокойным голосом, хотя лицо его побледнело:
— Чтобы угодить тебе, Катилина, человеку, которого я очень уважаю, я решился придти сюда, хотя не надеялся что эти благородные патриции могут быть убеждены твоими словами. Позволь же мне и пусть разрешат мне твои доблестные друзья откровенно говорить и открыть перед вами свою душу. Вас, свободных граждан знатного происхождения, держит в стороне от управления государственными делами и лишает богатства каста олигархов, враждебная народу, смелым людям и новаторам. Каста олигархов, власть которой свыше ста лет ввергает Рим в пучину раздоров и мятежей. Поэтому для вас восстание сводится к свержению нынешнего Сената и к замене действующих законов другими, более справедливыми для народа и равномерно распределяющими богатства и права, к замене сенаторов людьми из вашей среды. Но для вас, как и для нынешних властителей, народы по ту сторону Альп и по ту сторону моря продолжали бы оставаться варварами, и вы захотите, чтобы все они были под игом римского господства и платили вам дань, и вы захотите, чтобы ваши дома были наполнены рабами и чтобы в амфитеатрах, как и ныне, устраивались зрелища кровавых боев гладиаторов; это будет для вас отдохновением от тяжелых государственных забот, которым завтра вы, победители, должны будете отдаться. Ничего другого вы не можете желать, и все эго для вас выражается, коротко говоря, в одном — стать самим на место теперешних властителей.
Но для нас, несчастных гладиаторов, дело заключается совсем в другом. Всеми презираемые, лишенные свободы и отечества, осужденные сражаться и убивать друг друга на потеху другим, мы ищем свободы, но полной и совершенной, мы хотим отвоевать свое отечество и свои дома, и в силу этого мы должны восстать не только против теперешних властителей, но также и против тех, которые придут им на смену, будут ли они называться Суллой или Катилиной, Цетегом или Помпеем, Лентулом или Крассом.
С другой стороны, можно ли надеяться на победу нам, гладиаторам, предоставленным себе самим, одним восставшим против страшной и непобедимой мощи Рима? Нет, победа невозможна и невозможным становится и само предприятие. Пока я надеялся, что ты, Катилина, и твои друзья могут стать честно нашими вождями, пока я мог предполагать, что люди консульского звания и патриции станут во главе гладиаторских легионов и дадут свое достоинство и имя войску, я оживлял надежды многих моих товарищей по несчастью пылом моих собственных надежд; но теперь, когда я вижу, что предрассудки вашего воспитания никогда не позволят вам быть нашими вождями, я убеждаюсь в невозможности нашего предприятия, о котором я мечтал, которое лелеял в тайниках души и от которого с чувством беспредельного сожаления теперь отказываюсь окончательно, как т невообразимого безумия. Разве можно было бы иначе назвать наше восстание, даже если бы мы могли поднять пять, десять тысяч человек? Какой авторитет имел бы, например, я или другие из моего класса, какое значение, какой престиж? В пятнадцать дней наши два легиона были бы раздавлены, как это произошло двадцать лет тому назад с теми тысячами гладиаторов, которых один доблестный римский всадник, по имени Минуций или Веций, собрал возле Капуи.
Трудно передать впечатление, произведенное речью Спартака, этого, по мнению гостей, варвара и притом наиболее презренного. Одни удивлялись его красноречию, другие — возвышенности его мыслей, третьи — глубине его политических идей, а в общем все остались чрезвычайно удовлетворенными высказанным им уважением к всемогуществу римского имени. И удовлетворенное самолюбие римлян, которое так ловко пощекотал бывший раб, вылилось в общих похвалах, открыто рассыпаемых мужественному фракийцу, которому все, и первый Луций Бестия, предложили покровительство и дружбу.
Долго еще продолжалось обсуждение вопроса. Было высказано много самых различных мнений, и в конце концов решили отложить предприятие до лучших времен: в ожидании от времени доброго совета, а от Фортуны — случая, более благоприятного для смелого плана.
Спартак предложил свои руки и руки немногих гладиаторов, которые в него верили и его уважали, — он все время напирал мимоходом на слово немногие — в распоряжение Катилины и его друзей. После того, как он и Крикс выпили чашу дружбы, которая пошла кругом и в которую гости бросали обрываемые ими лепестки роз с венков, он попрощался с хозяином дома и с его друзьями и вместе с Криксом ушел из дома патриция.
Выйдя на улицу, они направились к дому Суллы. Крикс первый нарушил молчание.
— Объяснишь мне, надеюсь…
— Молчи, ради Геркулеса! — сказал вполголоса, прерывая его, Спартак. — Позже ты узнаешь все.
Они продолжали идти молча и прошли так больше трехсот шагов. Первым заговорил рудиарий. Он повернулся к галлу и оглядевшись, сказал вполголоса:
— Там было слишком много людей, не все они на нашей стороне и не все владели своим рассудком. Нельзя было доверяться этим юношам. Ты слышал — для них наш заговор ликвидирован, должен исчезнуть, как бред больного мозга. Ты сейчас вернись в школу гладиаторов Акциана и перемени наш пароль, приветствия и секретный знак при рукопожатии. Паролем вместо «свет и свобода» будет «постоянство и победа». Знаком больше не будут три коротких последовательных сжатия руки, а три легких нажима указательным пальцем правой руки на ладонь правой руки другого.
И Спартак, взяв правую руку Крикса, три раза надавил указательным пальцем на его ладонь, говоря:
— Вот так. Ты понял?
— Понял, — ответил Крикс.
— А теперь иди, не теряй времени, сделай так, чтобы каждый начальник звена предупредил об этом своих пять гладиаторов. Объясни им, что наш заговор стоял под угрозой раскрытия и что всякий, кто произнесет преданий пароль и употребит прежние знаки, рискует погубить наше дело и вынудит нас окончательно отказаться даже от попытки осуществить наш рискованный замысел. Завтра мы встретимся рано утром в школе Юлия Рабеция.
Спартак пожал руку Крикса и быстрым шагом пошел к дому Суллы. Он постучался во входную дверь; его впустили и проводили из передней в маленькую комнату, которую занимала его сестра Мирца. Девушка, завоевавшая полное расположение своей госпожи, занимала уже очень важную должность: заведывала туалетом Валерии.
Она в тревоге ожидала брата и, как только увидела его входящим в свою комнату, бросилась к нему, обвила его шею руками и стала покрывать лицо поцелуями.
Когда прошел этот первый взрыв любви к брату, девушка с очень веселым лицом рассказала Спартаку, что она не пригласила бы его в этот час, если бы не приказание Валерии, ее госпожи, которая часто говорила с нею о Спартаке, расспрашивала о нем, проявляла к нему больше интереса, чем это, может быть, полагалось такой знатной матроне, по отношению к рудиарию; узнав, что он еще не связал себя никакой службой, она приказала позвать его в этот вечер, намереваясь предложить ему управление гладиаторской школой, которую Сулла недавно организовал на своей даче в Кумах.
Трудно представить, какая радость осветила лицо Спартака при словах Мирцы. Спартак энергично тряхнул головой, как бы силясь отогнать обуревавшие его странные мысли.
— Если я соглашусь управлять этой небольшой гладиаторской школой, потребует ли Валерия, чтобы я вновь запродал себя, или она оставит меня свободным? — опросил он, наконец, сестру.
— Об этом она ничего мне не сказала, — ответила Мирца, — но она очень расположена к тебе, а, наверное, согласится оставить тебя свободным.
— Значит она очень добра, эта Валерия?
— Настолько же добра, насколько прекрасна.
— О, тогда ее доброта не имеет границ!
— Мне кажется, что ты испытываешь к ней сильную любовь?
— Я?.. Огромную, но благоговейную и почтительную, какую может и должен питать к столь знатной
