матроне в моем печальном положении человек.
— Ну, так слушай.., поклянись, что ты не проронишь ни одного слова об этом ей, так как она запретила мне строго-настрого говорить тебе об этом. Знай, что чувство нежности и любви, которой ты питаешь к ней, тебе внушили высшие боги как долг благодарности, так как именно Валерия убедила Суллу в цирке дать ему свободу.
— Как?.. Она?.. Неужели это правда?.. — воскликнул Спартак, вздрогнув всем телом и сделавшись белым, как мел.
— Правда.., правда… Но, повторяю тебе, — не показывай ей, что ты эго знаешь.
Спартак, склонив голову на грудь, погрузился в раздумье.
— А теперь я пойду предупредить Валерию о твоем приходе, для того, чтобы, получив разрешение, я могла ввести тебя к ней. — И легкая, как мотылек, Мирца исчезла через маленькую дверь.
Спартак даже не заметил этого, всецело погруженный в размышления.
Рудиарий в первый раз увидел Валерию полтора месяца тому назад. Отправившись в дом Суллы, чтобы повидать сестру, он встретил Валерию, выходившую к носилкам.
Впечатление, которое произвели на Спартака бледное лицо, черные сверкающие глаза и черные, как смоль, волосы Валерии было молниеносным и сильным. Он испытывал один из необычайных и необъяснимых порывов симпатии, которому невозможно противиться: в нем туг же внезапно зародилась, как видение, как самое смелое желание, мысль о возможности хотя бы только поцеловать край туники этой женщины, которая ему казалась прекрасной, как Венера.
Соприкосновение каких-то таинственных токов, необъяснимых, но существования которых никак нельзя отрицать, возникло, очевидно, между Спартаком и Валерией. Последняя, хотя ее положение и происхождение должны были побуждать ее к большей сдержанности, с первого же момента испытала, — как это было заметно, — такое же чувство, какое взволновало душу гладиатора.
Сначала фракиец хотел изгнать из своего сердца это новое чувство. Голос рассудка говорил ему, что его любовь не только невозможна, но что она — ни с чем не сравнимое безумие, что его любовь это — любовь сумасшедшего, что страсть его наталкивается на абсолютно непреодолимые препятствия. Но мысль об этой женщине возникала постоянно, упорно и властно среди всех забот и планов Спартака и овладела им всецело.
Иногда, как бы влекомый таинственной силой, он оказывался за колонной портика дома Суллы — в ожидании выхода Валерии. Не замечаемый ею, он много раз видел ее и каждый раз находил еще более прекрасной.
Один только раз Валерия его заметила, и на мгновение бедному рудиарию показалось, что она посмотрела на него благосклонно, почти ласково и, — он готов был подумать, — с любовью, но он тотчас же отогнал далеко от себя эту мысль, как чудовищную фантазию своих желаний, как мысль, которая при таком состоянии его души — он отлично понимал — довела бы его до сумасшествия.
Легко понять, какое впечатление произвели слова Мирцы на бедного гладиатора.
Он был в доме Суллы, в нескольких шагах от этой женщины, — нет, не от женщины, а от богини, ради которой он чувствовал себя готовым отдать свою кровь, славу, жизнь. Он был здесь и сейчас очутится перед ней, может быть, наедине с ней, услышит ее голос и увидит вблизи черты ее лица, глаза, улыбку… Никогда еще не виденную им улыбку, которая должна была быть улыбкой весеннего неба. Он был здесь, и несколько мгновений отделяли его от несравненного счастья, какого не только желать, но о каком он даже не осмеливался мечтать… Но что же, однако, произошло?.. Быть может, он находился во власти сладкой грезы, среди призраков своей возбужденной страстью фантазии?.. Или, может быть, он начинает сходить с ума?.. Или, может быть, несчастный, он уже сошел с ума?..
При этой мысли Спартак вздрогнул, осмотрелся кругом, ища растерянными глазами сестру… Но ее уже не было.
Он поднес руки ко лбу, как бы для того, чтобы сдержать бешеное биение в висках, ими чтобы рассеять туман, окутавший его мозг, и прошептал едва внятным голосом:
— О, боги, не дайте мне сойти с ума…
Мало-помалу он стал приходить в себя и осознавать где он находился.
Это, конечно была комната его сестры: небольшое ложе стояло в одном углу, две маленькие скамейки из позолоченного дерева находились у стен. Масляная терракотовая лампа зеленого цвета в виде ящерицы, изо рта которой выходил зажженный фитиль, освещала комнатку.
Спартак, еще ошеломленный, едва пришедший в себя и все еще находившийся во власти мысля, что он или грезит или сходит с ума, коснулся указательным пальцем левой руки пламени лампы. Боль ожога убедила его в том, что он не спит.
Тогда он попытался усилием воли утишить кипение плоти и полностью вернуть власть над своими чувствами. Постепенно он этого добился, так что когда через несколько минут вошла Мирца и позвала его, чтобы проводить в приемную Валерии, он принял это известие довольно спокойно и бесстрастно, только лицо его покрылось мертвенной бледностью.
Мирца заметила это и с тревогой спросила:
— Что это с тобой. Спартак?.. Не чувствуешь ли ты себя дурно?..
— Нет, нет.., никогда я не чувствовал себя так хорошо, — ответил рудиарий.
В сопровождении сестры, он спустился по узенькой лестнице (рабы в римских домах жили в верхнем этаже) и направился к приемной, где его ожидала Валерия.
Приемной называлась комната, в которой римская матрона уединялась для чтения, принимала близких друзей, вела интимные беседы.
Приемная Валерии в ее зимних покоях (в патрицианских домах обычно было столько же отдельных помещений, сколько времен года) представляла собою маленькую изящную комнатку. Несколько труб из листового железа распространяли нежную теплоту, тем более приятную, чем более суровым был холод вне дома. Трубы эти были искусно скрыты в складках роскошной драпировки из восточной материи, покрывавшей все стены. Дорогая шелковая материя голубого цвета свисала вдоль стен с потолка почти до самого пола прихотливыми складками и причудливыми фестонами, а поверх этой материи была прикреплена, подобно белому облаку, тонкая белоснежная кисея, в изобилии усыпанная свежими розами, наполнявшими комнату нежным благоуханием.
С потолка свисала роскошная золотая лампа с тремя рожками, изображавшая розу посреди листьев — произведение греческого мастера. Она только наполовину рассеивала мрак в комнате и распространяла в ней голубоватый, почти матовый свет вместе с тонким запахом арабских благовоний, которые были смешаны с маслом, насыщавшим фитили лампы.
В этой комнате, так изящно убранной в восточном вкусе, не было никакой мебели, кроме ложа или кушетки с одной только спинкой. — ложе состояло из мягких перьев, покрытых белым и голубым шелком, — нескольких скамеек, обитых точно такой же материей, и низенького драгоценнейшего комода из серебра, с четырьмя маленькими ящиками, на которых были изображены четыре победы Суллы.
В этом помещении, уединенном, тихом, полном благоухания, возлежала на кушетке в час рассвета прекрасная Валерия, одетая в белоснежную шерстяную тунику, отороченную синими лентами. Ее олимпийские плечи, руки словно выточенные из слоновой кости, и полуобнаженная белоснежная грудь были прикрыты черными, густыми, небрежно распущенными волосами. Опершись локтем о подушку, она поддерживала голову маленькой, как у ребенка, белоснежной рукой.
Глаза ее были полузакрыты, лицо неподвижно. Казалось она спала; по-видимому, она была захвачена, увлечена водоворотом мыслей, столь сладких и приятных, что ничего не замечала вокруг себя. Она не шевельнулась при легком шуме, произведенном открывшейся дверью, когда Мирца ввела Спартака и осталась неподвижной, когда дверь закрылась за ушедшей рабыней.
Спартак, с лицом бледным, как паросский мрамор, с пылающими глазами, устремленными на прекрасную матрону, стоял некоторое время молча и неподвижно, погруженный в благоговейное созерцание, вызвавшее в его груди бурный трепет и такое смятение ощущений и чувств, какого ему не приходилось никогда испытывать.
Так прошло несколько минут. Если бы в это время Валерия пришла в себя, она могла бы ясно расслышать прерывистое и взволнованное дыхание рудиария Внезапно жена Суллы вздрогнула, будто кто-то ее позвал, будто ей сообщили, что Спартак здесь. Приподнявшись, она села, обратила к фракийцу свое
