— Ты любишь и любим Валерией Мессалой, вдовой Суллы, и, чтобы положить конец тому осуждению, которое она может навлечь на себя этой любовью, Сенат готов сам просить Валерию стать твоей женой; консул Варрон Лукулл предлагает тебе после соединения с любимой женщиной одно из двух: если ты хочешь отличий на полях сражения, — ты пойдешь под начальством Помпея в Испанию в качестве его квестора; если ты жаждешь покоя и домашнего уюта, — тебя пошлют префектом в один из городов Африки по твоему выбору. При тебе будет и маленькая Постумия, плод твоей преступной любви к супруге Суллы. В противном случае девочка будет передана опекунам Фауста и Фаусты — других детей диктатора, и ты не только потеряешь всякое право на нее, но потеряешь даже надежду когда-либо обнять ее..
Спартак поднялся во весь рост и тихим голосом спросил:
— А мои товарищи?
— Они должны разойтись: рабы должны вернуться в свои казармы, гладиаторы — в свои школы.
— И… — сказал, медленно отчеканивая слова, Спартак — и.., все кончено?..
— Сенат все забудет и простит.
— Великое спасибо!.. — воскликнул с иронической усмешкой вождь гладиаторов. — Как он добр, как милостив, как благороден Сенат!
— А что же? — сказал надменно Руф Ралла. — Сенат должен был бы приказать распять всех этих взбунтовавшихся рабов, а он вместо этого их прощает, — разве этого недостаточно?
— О!.. Даже слишком!.. Сенат прощает вооруженного врага, и притом победоносного!.. Поистине беспримерное великодушие.
Он на мгновение замолчал, а потом с горечью произнес:
— Я отдал целых восемь лет моей жизни, все силы моего ума, всю страсть моего сердца на справедливое, святое, благородное дело, бесстрашно преодолел препятствия, призвал к оружию шестьдесят тысяч товарищей по несчастью и привел их к победе только для того, чтобы в одно прекрасное утро сказать им: «То, что вы считали победами, — поражения, свободы завоевать мы не в состоянии, вернитесь к вашим господам и дайте снова заковать ваши руки в прежние цепи». А если гладиаторы не пожелают разойтись, несмотря на мои внушения и советы?..
— Тогда… — медленно и нерешительно сказал римский патриций, опустив голову и теребя руками край тоги, — тогда.., такому опытному полководцу, как ты.., ведь ты в конце концов действовал бы только для блага этих несчастных.., не может не представиться.., всегда представится способ повести войско.., в трудное место…
— Где консул Марк Теренций Варрон Лукулл, — сказал Спартак, побледнев, с глазами сверкающими гневом и ненавистью, — будет ждать его со своими легионами, окружит его, и сдача, уже неизбежная, произойдет без шума. А консул может даже приписать себе честь легкой победы. Не правда ли?
Римлянин еще ниже опустил голову и молчал.
— Разве не правда? — закричал Спартак громовым голосом, который привел в содрогание Руфа Раллу.
Последний поднял глаза на Спартака, но таким гневом пылало лицо гладиатора, что римлянин невольно отступил на шаг.
— Ах, клянусь всеми богами Олимпа! — сказал фракиец гордым и грозным тоном. — Благодари богов, твоих покровителей, что презренный и ничтожный гладиатор умеет уважать международное право. Ты пришел сюда в качестве посла, и гнев, овладевший мною, не может затемнить мой рассудок до того, чтобы я забыл это. Подлый и коварный, как твой Сенат, как твой народ, ты пришел предложить мне предательство. Ты пришел играть на самых нежных струнах моей души!.. Ты старался подкупить любящего человека и отца для того, чтобы обманом добиться победы там, где не можешь одержать ее силой оружия!..
— Эй, варвар! — воскликнул с негодованием Руф Ралла, отступив на два шага и устремив на лицо Спартака пылающий взор. — Кажется, ты забываешь, с кем говоришь!
— Нет, консул римский, Марк Теренций Варрон Лукулл, это ты забыл, где ты находишься и с кем говоришь! Бессовестный! Презренный! Ты думал, что я тебя не узнаю?.. Ты пришел сюда под ложным именем и украдкой, чтобы попытаться подкупить мое сердце, которое ты мерил на свой образец. Негодяй! Уходи.., возвращайся в Рим… Собери новые легионы и приходи помериться со мной в честном бою. Тогда, если у тебя хватит духу стать со мной лицом к лицу, как ты стоишь сейчас, я тебе дам ответ, достойный твоих гнусных предложений.
— Так неужели ты надеешься, жалкий безумец, — сказал с нескрываемым презрением консул Варрон Лукулл, — что ты в состоянии еще долго держаться против наших легионов? Неужели ты льстишь себя надеждой одержать окончательную победу над могущественным Римом?..
— Я надеюсь увести эту массу несчастных рабов из Италии, и там, в наших странах, подниму против вас негодование всех угнетенных народов и положу конец вашему гнусному и беззаконному господству.
И повелительным жестом правой руки он приказал консулу удалиться.
Уходя, Варрон Лукулл сказал:
— Мы увидимся на поле сражения.
— Да позволят это боги. Но я этому не верю.
Лукулл уже уходил с претория, когда Спартак окликнул его:
— Послушай, римский консул… Я знаю, что немногие мои солдаты, попавшие к вам в плен, были распяты, и вижу, что по отношению к нам, гладиаторам, вы, римляне, не признаете международного права. Поэтому предупреждаю тебя что если в течение двадцати дней я не получу награды, в мой лагерь, оружие и доспехи, которых я требую, четыре тысячи ваших солдат, взятых мною в плен при Фунди, будут тоже распяты.
— Как?.. Ты осмелишься?.. — воскликнул консул, побледнев от гнева.
— Все дозволено с такими людьми, для которых нет ничего святого и которые ничего не уважают… С вами — позор за позор, убийство за убийство, резня за резню… Иди!..
И он снова приказал консулу удалиться.
Оставшись один, фракиец долго ходил взад я вперед перед своей палаткой, погруженный в мрачные и печальные размышления.
Затем он велел позвать Крикса, Граника и Эномая и сообщил о предложениях консула Теренция Варрона Лукулла, за исключением тех, которые касались сокровенных тайн его любви к Валерии.
Три начальника горячо одобрили благородное поведение Спартака и были тронуты его великодушным самопожертвованием: они ушли от него, переполненные еще большей любовью к своему доблестному другу и верховному вождю.
Спартак вошел в свою палатку, когда уже настала ночь. Он снял панцирь, оружие и бросился на свое ложе. Долго он ворочался с боку на бок и уснул очень поздно, забыв погасить терракотовую лампу.
Он спал уже около двух часов, сжимая рукой медальон Валерии, который всегда носил на шее, как вдруг был разбужен долгим и горячим поцелуем в губы. Он проснулся, сел на постели и воскликнул:
— Кто это? Кто здесь?..
Он увидел стоящую на коленях красавицу Эвтибиду, которая, сложив свои маленькие руки в знак мольбы, шептала:
— Пожалей меня, Спартак, я умираю от любви!..
— Эвтибида! — воскликнул в изумлении вождь гладиаторов, еще сильнее сжимая в руке медальон. — Ты., ты здесь? Каким образом?
— Уже столько ночей я скрываюсь в этом углу, — и она показала рукой, — ожидаю, пока ты уснешь. Я становлюсь на колени у твоего ложа и смотрю с обожанием на твое прекрасное лицо и плачу безмолвно. Вот уже пять долгих, бесконечных лет, как я тебя люблю, и люблю безнадежно, как безумная, как одержимая. Отвергнутая тобой, я тщетно старалась изгнать твой образ из своего сердца, — ничто не помогло мне. Сжалься, сжалься надо мною!.. Не отталкивай меня, Спартак; если ты еще раз отвернешься от меня с презрением, ты можешь сделать меня способной на все, на все.., даже на самые дикие и бесчестные поступки!
Схватив руку Спартака, влюбленная девушка покрывала ее горячими поцелуями. При этом взрыве слов и страстей, лицо Спартака то пылало жаром, то становилось белым как мел; он чувствовал как дрожь пробегает по нему, и все крепче сжимал медальон с локонами Валерии и Постумии, — только в этом
