животное. И поделом мне, дуре и негоднице, которая любит тебя, хотя должна была бы презирать. Поделом! Очень хорошо!
— Неужели для того, чтобы любить меня, тебе нужно, чтобы я ненавидел Спартака, такого благородного, честного, умного?
— И я, несчастная дурочка, была введена в заблуждение его мнимыми добродетелями и верила, что он не человек, а полубог. Но я должна была, против воли, убедиться, что Спартак — лгун, что он — подлый притворщик в каждом своем поступке, в каждом слове и что один только огонь воспламеняет его грудь — огонь честолюбия. Вот тогда-то я убедилась в том, что ты глупее барана…
— Эвтибида! — сказал, дрожа от ярости, голосом, похожим на рев полузадушенного льва, Эномай.
— Я не боюсь твоих угроз! — презрительно сказала гречанка. — Лучше бы я не поверила твоим словам любви — я могла бы тебя ненавидеть так же сильно, как теперь презираю.
— Эвтибида! — закричал глухим, могучим голосом, похожим на удар грома Эномай, в бешенстве поднимаясь с места с грозно поднятыми кулаками.
— Ну! Смелей! — сказала она надменным, вызывающим тоном, подступая к гладиатору. — Ну, вперед, храбрец, ударь, задуши своими чудовищными звериными лапами бедную девушку!… Это принесет тебе больше славы, чем убийство твоих соперников в цирке!.. Ну, смелей!..
При этих словах Эвтибиды Эномай бросился к ней в порыве ярости. Опомнившись, он поднял вверх руки, которыми готов был уже схватить девушку, и, задыхаясь от гнева, сказал:
— Уходи отсюда.., уходи, ради твоих богов.., пока я не потерял еще оставшуюся во мне каплю рассудка.
— И это все, что ты можешь сказать?… И это все, что ты можешь ответить женщине, которая любит тебя, единственному человеку на земле, кто тебя любит?.. Этим ты платишь за мою любовь к тебе? Это благодарность мне за ласку и заботы, какими я тебя окружаю? Это награда за то, что я думаю только о тебе, о твоей славе, о твоей репутации? Хорошо!… Пусть будет так… Я должна была ожидать этого… Делай после этого добро! Заботься о счастье другого! Дура я несчастная!.. Но должна была я думать о тебе?.. Должна была я навлечь на себя твой дикий гнев, чтобы спасти от гнусных интриг, которые замышляются против тебя?!
И после очень короткой паузы, она добавила голосом, который постепенно становился все более дрожащим:
— Я должна была позволить растоптать тебя.., дать тебе погибнуть… Ах, если бы я могла!.. По крайней мере мне не пришлось бы сегодня пережить это торг, гораздо более тяжелое, чем смерть…
Терпеть от тебя оскорбления и брань.., от человека, которого я так любила… Ах, это слишком!..
С этими словами она разразилась безутешными рыданиями. Этого было вполне достаточно, чтобы сбить с толку бедного Эномая, ярость которого мало-помалу уступала место сомнению и неуверенности, а потом жалости, нежности, любви. Когда Эвтибида, закрыв лицо руками, направилась к выходу, он, подбежав к дверям, сказал заискивающим голосом:
— Прости меня… Эвтибида… Я не знаю, что мне сказать.., что мне делать… Не покидай меня так, прошу тебя!
— Отойди, ради богов-покровителей Афин! — сказала куртизанка, гордо поднимая лицо и устремляя на Эномая глаза, полные негодования. — Отойди… Оставь меня в покое и дай мне в другом месте пережить мой позор, мое горе и нежные воспоминания о разбитой любви…
— О, никогда.., никогда!… Я не допущу, чтобы ты ушла… Я не позволю тебе так уйти… — сказал германец, схватив девушку за руку и с мягким насилием увлекая ее в глубь палатки. — Выслушай меня… Прости, Эвтибида! Выслушай меня, прошу тебя.
— Слушать еще ругань, еще оскорбления? Оставь меня, дай мне уйти, Эномай, чтобы я могла избежать самого тяжкого горя — увидеть, как ты снова бросишься на меня.
— Нет.., нет… Эвтибида.., не думай, что я на это способен. Не своди меня с ума! Выслушай меня, или я перережу себе глотку здесь, в твоем присутствии.
И с этими словами он вытащил кинжал, висевший у него на поясе.
— Ах, нет!… Нет!!. Клянусь молниями Юпитера! — воскликнула, притворившись испуганной, куртизанка, с мольбой протягивая свои маленькие ручки к гиганту.
И еще более слабым и печальным голосом добавила:
— Твоя жизнь мне слишком дорога.., слишком драгоценна… О, мой обожаемый Эномай.., о любовь моя!
— О, моя Эвтибида, — сказал нежным и полным любви голосом гладиатор, — прости мне мой глупый гнев.., прости.., прости…
— О, золотое сердце, о, благороднейшая душа, — произнесла растроганным голосом девушка; все лицо ее осветилось улыбкой, и она обвила руками шею гиганта, находившегося у ее ног. — Я тоже должна просить прощенья за гнев, с которым я накинулась на тебя и который довел тебя до бешенства.
Спустя мгновение, она прибавила томным голосом:
— Я слишком люблю тебя… Я бы не могла жить без тебя!.. Простим друг друга и забудем…
— О, добрая моя.., о, великодушная Эвтибида!..
Вдруг девушка выскользнула из рук Эномая и вкрадчиво спросила его:
— Веришь ли ты, что я тебя люблю?
— О, я верю этому, как верю во всемогущую силу Одина.
— В таком случае, клянусь золотыми стрелами Дианы, неужели ты Мог хоть один миг думать, что я не желаю тебе добра?
— Но я никогда в этом не сомневался!
— А если ты не сомневаешься, то почему ты отклоняешь мои советы, почему веришь вероломному другу, который тебе изменяет, а не женщине, которая любит тебя больше себя самой и желает видеть тебя великим и счастливым?
Эномай вздохнул, ничего не ответил, поднялся и начал ходить по палатке.
Так прошло минуты две, и ни он, ни она не произнесли ни слова. Наконец Эвтибида заговорила тихо, как бы обращаясь к себе самой:
— Может быть, я предупреждаю его из-за какой-либо личной выгоды? Предостерегая его против слепой доверчивости, свойственной его открытому характеру, показывая ему сети, в которые самое черное предательство намерено запутать его и несчастных гладиаторов, я руковожусь своей выгодой?
— Но кто тебе это хоть раз сказал, кто подумал об этом? — спросил Эномай, останавливаясь перед девушкой.
— Ты! — воскликнула строгим голосом куртизанка. — Ты!
— Я? — спросил изумленно Эномай.
— Да, ты! Ведь, в сущности, одно из двух — или ты веришь, что я тебя люблю и желаю добра, — в таком случае ты должен верить, что Спартак вас предает и изменяет вам. Если же ты веришь, что Спартак — честный и добродетельный человек, тогда ты должен думать, что я — притворщица и изменяю тебе.
— Да нет же, нет! — воскликнул почти плачущим голосом бедный германец, который не был силен в логике и никак не мог уйти от неумолимой убедительности этих доводов.
— Прости меня, Эвтибида, мое божество, я вовсе не думаю, чтобы ты могла или хотела предать меня. Ты давала мне столько доказательств твоей любви.., но.., извини меня, я не могу понять, зачем Спартак стал бы изменять.
— Зачем?.. Зачем?.. — оказала Эвтибида. — Скажи мне, легковерный человек, после сражения при Фунди, не сам ли Спартак сказал, что консул Варрон Лукулл явился к нему с предложением высоких постов в испанской армии или префектуры в Африке, если он согласится покинуть вас?
— Да, но ты ведь знаешь, как Спартак ответил консулу…
— А ты, несчастный глупец, знаешь, почему он так ответил? — Потому что сделанные ему предложения не соответствовали важности той услуги, которую от него требовали.
Эномай, поникнув головой, снова стал молча ходить по палатке.
— Теперь предложения были возобновлены, удвоены, утроены, и он вам об этом ничего не сказал.
— Откуда ты это знаешь? — спросил Эномай, останавливаясь перед Эвтибидой.
— Да ведь Рутилий, отправившийся в Рим предложить Катилине командование гладиаторским войском…
