большие пароходы. Красный веселый домик стоит на холме, откуда охотники высматривают моржей и китов. Его поставили в прошлом году, в год гибели «Челюскина». Айвангу тоже таскал бревна. Все радовались новому красному домику, но Кавье плюнул в эту радость, заявив, что морские звери, испугавшись яркого луча, оставят этот берег. Многие поверили его словам: кто знает, все ли новое хорошо? Ведь было такое: американская шхуна расстреляла лежбище у Инчоунского мыса, и моржи три года избегали выползать на отмель. Кто-то предложил сжечь маяк. Белов, узнав об этом, собрал стариков, уважаемых охотников и долго говорил с ними. Прошел год, маяк стоит, и моржи идут прежней дорогой, не боясь скользящего по волнам луча. Кавье, правда, продолжает утверждать, что моржей стало меньше, но это, наверно, по привычке: все старые люди говорят, что раньше всего было больше…
Отгоняя страх, Айвангу старался думать о посторонних вещах. Он перебирал в памяти свою недолгую жизнь с того мгновения, когда начал себя помнить. Первые впечатления о мире были отрывочные и причудливые. Порой от них в мозгу отпечатывалась лишь неясная тень. Вот Айвангу видит себя посреди яранги. В углу горит костер, трещит плавник, и сквозь голубой дым доносится запах варева – в большом закопченном котле варятся утки. Первые утки этого года, добытые на косе у пролива Пильхын.
Почему-то большинство воспоминаний у Айвангу связаны с едой: сладкий вкус американской патоки, комок слипшихся конфет, моржовое мясо в густом бульоне, холодные тюленьи ласты… Не менее выпукло вспоминались и болезни, которыми переболел Айвангу. Белый лохматый щенок тычется мокрым холодным носом в разгоряченное тело мальчика. Айвангу отряхивается над ним, смахивая с себя болезнь. Рядом стоит Росхинаут и шевелит губами без голоса. Айвангу напрягает слух и, наконец, ловит обрывки чужих слов, разговор людей другого берега, откуда родом его мать. Непонятные слова кажутся значительными, они полны неведомой силы, и мальчик чувствует облегчение.
Великая болезнь, посетившая Чукотское побережье Ледовитого океана в 1925 году, не прошла мимо Тэпкэна. Болезнь везли рэквэны, крохотные человечки, на малюсеньких нартах с собачками величиной с муху. Расстояние в несколько человеческих шагов они проезжали за целый день. Вот почему путешествие по Тэпкэну заняло у них месяц и стоило тэпкэнцам многих человеческих жизней. Впервые тогда Айвангу лечился одновременно и у доктора в белом халате и у щенка. Может быть, оттого Айвангу и выжил?
Айвангу вспомнил, что все последние годы были заполнены разговорами о новой жизни. Когда он впервые вошел в школу, его встретили словами о новой жизни. Со словами о новой жизни вышла чукотская девушка Кымынэ за русского милиционера Гаврина и переселилась к нему в тюрьму – домик в одну тесную комнату.
Тюрьму построили рядом с райисполкомом и сказали, что туда будут сажать преступников. Деревянный домик был лучше самой богатой яранги, и люди недоумевали: какое же наказание – жить в таком домике? Многие женщины завидовали Кымынэ: она поселилась в настоящем доме! Айвангу тоже бывал в домике-тюрьме, прикладывал свои ладони к теплой кирпичной печке…
Что такое? Лед теплый? Словно печка. И даже шершавость чувствуется… Не сон ли это? Может быть, ничего и не было? Не проваливались ноги в ледяную воду, и все приснилось? Тепло… Тепло…
Айвангу нашли на рассвете. Он лежал, припорошенный снегом, в двух километрах от Тэпкэна. Легкий пар от дыхания подсказал людям, что человек еще жив. Айвангу с трудом разлепил ресницы, скованные инеем, скользнул взглядом по лицам охотников и произнес слабым, но отчетливым голосом:
– Я буду жить!
Под утро гаснет жирник. Маленький огонек вдруг исчезает. Глаза понапрасну ищут его в непроглядной, дрожащей от храпа темноте. Айвангу зовет сон. Усталость наливает свинцом веки, туманит голову, и вдруг жгучий луч болью пронзает ноги, будто в них ткнули раскаленным металлическим шомполом и медленно его поворачивают. Айвангу вскрикивает, стонет.
Терпеть сил нет. Он приподнимает полог и высовывает голову наружу. Морозный воздух вливается в горло, как студеная речная вода.
– Кто пустил холод? Кха, кха, – слышит Айвангу голос и кашель Кавье.
– Больно мне, – говорит Айвангу.
– По глупости болеешь – терпи, – жестоко отзывается Кавье. – Молча не терпишь – иди в ярангу родителей. Мне надо выспаться, чтобы идти на охоту, а ты стонешь, спать не даешь… Не добуду нерпу – что будешь есть? Да и твои родичи не откажутся от куска свежей нерпятины… Кха, кха!
Кавье зажигает трубку и долго хрипит чубуком. Трубка давно погасла, а хрип все слышен. Теперь уже в глотке Кавье.
Просыпается Раулена. Она теперь спит отдельно от Айвангу. «Болен человек, зачем стеснять его», – сказал Кавье, когда Раулена по обыкновению собралась лечь рядом с Айвангу. Девушка послушно отодвинулась от парня и легла у меховой стенки полога.
С того дня, как охотники нашли обессилевшего, не способного уже двигаться Айвангу, прошли только сутки, но ему кажется, больше, может быть уже месяц, тянется его болеань. Ноги опухли и почернели, как застарелая моржовая кожа.
Раулена перешагивает в темноте через Айвангу и подходит к жирнику. Она шарит спички, зажигает пропитанную жиром полосну мха, вешает над пламенем блестящий от сальной копоти пузатенький чайник.
Ворочается и просыпается жена Кавье – Вэльвунэ. Отбросив одеяло, она садится на оленьей постели, откидывает назад спутанные черные волосы с застрявшими в них белыми оленьими шерстинками и кидает быстрый взгляд на Айвангу: здесь ли еще этот парень с отмороженными ногами, который хотел жениться на ее дочери? Теперь он, конечно, не смеет и думать об этом… Но не выгонишь же больного человека, даже если яранга родителей в этом же селении.
Вэльвунэ одевается и выходит в сени. Она отпихивает от двери кладовой собак и громко ругается:
– Дармоеды! Разлеглись тут! Только жрать и спать умеют!
Она кричит очень громко – в пологе слышно каждое ее слово.
Вэльвунэ считается в Тэпкэне вздорной и глупой, и все же женщины селения заискивают перед ней – не бывает дня, чтобы ее муж Кавье вернулся с моря с пустыми руками. А когда в зимнюю стужу кончается жир, и гаснет теплый желтый язычок пламени, и дети начинают мерзнуть и хныкать, никакая гордость не удержит женщину в собственном холодном пологе. Ходят чаще всего к Вэльвунэ, хотя она и неопрятна, жить толково не умеет и (но об этом говорили шепотом) родить смогла только одно дитя – да и то девочку.
Вэльвунэ вносит утреннюю еду – мороженое мясо, куски прессованного квашенного с осени листа – и все это раскладывает на деревянном блюде – кэмэны. Тем временем вскипает чайник.
– Подвинься к еде, не притворяйся, – говорит Кавье. – Вижу, что не спишь, веки дрожат.
Айвангу чувствует, как краска заливает лицо. Он переворачивается на другой бок и неправдоподобно усердно храпит.
Кавье подло хихикает, ему вторит Вэльвунэ. От ярости Айвангу готов сбросить с себя меховое одеяло и вскочить, Но ноги… Они теперь у него черные, чужие… Кто это щекочет лицо? Волосы оленьего одеяла или теплые слезы бессилия и отчаяния? Айвангу беззвучно плачет.
– Помрет, это я точно знаю, – говорит Кавье с плотно набитым ртом… – Когда такая чернота – значит, почернела кровь, негодная для жизни стала.
– Неужто нет никакого спасения? – с притворным ужасом спрашивает Вэльвунэ.
– Только отрезать ноги, – спокойно отвечает Кавье. – В Нуукэне эскимос живет. Отморозил ноги, кровь испортилась, стала к сердцу подбираться, он взял да и обрезал почерневшие пальцы вместе с испорченной кровью и отдал сожрать собакам.
– Кыкэ вынэ вай! – теперь уже по-настоящему ужасается Вэльвунэ. – Так сам и отрезал?
– Я не видел, как он это делал, а самого Кикмисука знаю. Безногий ползает, – говорит Кавье, с хрустом разгрызая мерзлый кусок мяса.
– Бедняга! Вот жена у него несчастная! – причитает Вэльвунэ, искоса поглядывая на Раулену.
– Жена от него ушла. Как жить с обломком человека? – продолжает Кавье. – Теперь Кикмисук сказочки рассказывает, на потеху людям служит. Жалкая судьба!
Айвангу глубоко зарывается в шкуры, но вздрагивающие плечи выдают его плач. Раулена накидывает на него еще одну шкуру. Обессиленный бессонной ночью, он погружается в тяжелый сон, часто просыпаясь от страшных сновидений.
Айвангу проснулся как от толчка. В пологе никого не было – горел только жирник да в отдушину для свежего воздуха гляделся синий зимний день. Айвангу насторожился. Раулена что-то говорила матери. Опять о нем.
– Чужой он мне стал… Как морж, лежит и стонет.
«И она тоже…» – Айвангу не сдержался, от боли и обиды застонал.
– Проснулся? – тотчас откликнулась Раулена и всунула голову в спальное помещение. – Хочешь есть? Я тебе сварила нерпятины.
– Не нужно мне ничего, – глухо отозвался Айвангу. Ему и в самом деле не хотелось есть. Пылало все тело, жаркая кровь с болью стучала в жилах, в кончиках пальцев рук горели угольки.
– Где больной? – услышал он сквозь забытье знакомый голос.
Меховая занавесь полога приподнялась, и показалась голова Белова. Он откинул капюшон кухлянки, громко выдохнул воздух и долго приглядывался к лежащему на оленьей шкуре Айвангу.
– Тебе надо сейчас же, немедленно ехать! – тихо, но твердо сказал Белов. – У тебя и лицо нехорошее стало. Слышишь меня, Айвангу, тебе надо ехать!
– Слышу, Петр Яковлевич. Пусть меня везут. Пусть без ног буду, но живой. Очень хочу жить.
У Белова красивая белозубая улыбка. Он ласковыми глазами посмотрел на Айвангу, но тревоги скрыть не сумел.
– Передай отцу, если может, пусть он меня повезет, – попросил Айвангу.
– Хорошо. Соберем упряжку из лучших, отборных псов. Сегодня выедешь – завтра к вечеру будешь на Культбазе, в больнице.
Белов отпустил занавесь. Айвангу снова остался один в пологе.
Жирник потух. Плешины в оленьих шкурах полога просвечивали желтым светом.
Культбаза. Раньше это место называлось Кытрын и пользовалось дурной славой. Говорят, совсем недавно там жил Троочгин со своими сыновьями и грабил проезжающих. Жителям окрестных стойбищ и селений надоело терпеть разбойника, они собрались и убили его вместе с сыновьями. На пути от Кытрьша в Янранай до сих пор стоит их опустевшая яранга в лохмотьях моржовой кожи и оленьих шкур.
Культбазу открыли два года назад. Для того чтобы объяснить жителям Тэпкэна, что это такое, Белову потребовалось несколько месяцев. Айвангу одно
