охотник, а стая. Я хотел независимости, а он всегда рвался в стаю, в зависимость от стаи. Мы — противоположности, но по отношению к одной и той же стае. Я жаждал независимости от стаи, но при том условии, что я тоже вынужден оставаться в стае. Я жаждал невозможного, как и он».
— В чем же должна быть моя роль Судьи, если судить некого и судить поздно? — спросил я.
— В том, — сказал он, — чтобы понять это.
— Но все-таки вас что-то волнует, раз вы пришли ко мне, — сказал я.
— Да, — сказал он, — чувство невиновности. Груз невиновности тяжелее груза вины. Я хочу, чтобы кто-то разделил с нами нашу непосильную ношу. Я хочу Суда, любого суда, ибо суд есть акт внимания. А если уж эпоха даже суда не заслуживает, то грош ей цена.
— Если бы я был Богом, — сказал я, — я открыл бы для вас врата рая и сказал бы: входи!
— О нет! — воскликнул он. — Шалишь! Я знаю, что такое рай. Я сам его строил. С меня хватит. Пусть другие испробуют, что это такое.
Он ушел, оставив мне свои записки. После этого я его никогда не встречал. Записки его я забросил под койку, а хозяйка комнаты, где я снимал койку, выбросила их на помойку. Символично! Последнее правдивое свидетельство эпохи выброшено на помойку.
Эпитафия палачам
Палачи и жертвы
Слово «забегаловка» появилось совсем недавно. Если оно и существовало ранее, оно было изобретено вновь независимо от этого прошлого употребления, подобно тому, как органы государственной безопасности были открытием революции, а не продолжением царской охранки, как полагают западные советологи, ищущие объяснения сталинизма еще в опричнине Ивана Грозного. Оно появилось в Москве для обозначения питейных заведений, которые в большом количестве появились после войны и в которые жаждущие выпить буквально забегали на минутку проглотить какую-нибудь бурду с градусами. Тогда поголовное пьянство было единственно доступной компенсацией за материальное и духовное убожество бытия. По мере улучшения условий жизни число таких забегаловок и их посетителей сокращалось, а время пребывания в них самой устойчивой части пьющего населения увеличивалось. И словом «забегаловка» в кругах пьяниц, пропойц, бухариков, алкашей и забулдыг стали называть самые дешевые, грязные и терпимые к нашим слабостям места выпивок. У нас сложилось своеобразное братство пьющих отбросов общества названных выше категорий. Мы знали друг друга по именам, а чаще — по кличкам. У нас были свои излюбленные места выпивок, излюбленные маршруты и компании. Они менялись в зависимости от обстоятельств. Но составные компоненты были более или менее устойчивы. Если, например, было любовно-лирическое настроение, то сама собой складывалась одна компания, пился один набор одуряющих напитков, проходился один маршрут. А если было мрачно-политическое настроение, то компания, набор напитков и маршрут передвижения были уже иными. Но при всех вариациях наиболее вероятным завершением цикла являлись вытрезвители, возникавшие тогда как грибы после дождя. Партия и правительство проявляли трогательную заботу о благе трудящихся.
В один из таких мрачно-политических запоев в нашу компанию попал палач в буквальном смысле слова — во времена Сталина он приводил в исполнение смертные приговоры.
— Как же тебя не шлепнули?! — удивились мы.
— А зачем? — в свою очередь удивился он.
— А чтобы секреты не разбалтывал, — сказали мы.
— А теперь не те времена, — сказал он. — Теперь секреты все наперебой стремятся выболтать.
У него была кличка Гуманист, поскольку он был добрый и отзывчивый человек, склонный к гуманным методам убийства. Абсолютно ничего палаческого в его внешности не было. И пил он с достоинством, не теряя лица.
— А не страшно было на такой работе, не противно? — спросили мы.
— Почему же страшно? — усмехнулся он. Это тем, кого казнят, страшно. А для меня это была работа. Работа как работа. Не хуже других. Платили хорошо. Квартира. Паек.
— А родственники, — спросили мы, — родственники знали? И как они относились к этому?
— Родственники знали, что я-на важной секретной работе, — сказал он. — А что за работа, знать им не положено было.
— А если бы разрешили рассказать? — спросили мы.
— И рассказал бы, — сказал он, — что в том особенного? Вы думаете, другие работники органов были лучше меня? Я никого не судил. Я работал. Хорошо работал. Меня ценили. Осужденные почитали за счастье попасть ко мне. Другие пили водку да стреляли в затылок. И все. А я людей готовил к смерти так, чтобы им умереть приятно было. Я свое дело хорошо делал, с любовью. Не то что другие.
Нам, признаться, стало жутковато от таких слов. Но волшебная целительница водка сделала свое дело. Мы перешли в цинично веселое состояние и засыпали Гуманиста вопросами. Он отвечал охотно, кратко, четко, умно. Если бы где-то ввели специальный курс лекций на эту тему, он, я думаю, был бы первоклассным профессором.
— И сколько штук ты шлепал в день?
— Обычные стрелки обрабатывали в среднем десять пациентов. В особых случаях — до пятидесяти. Я сначала тоже был как все. Но по мере повышения квалификации… У нас, как на всякой работе, тоже были свои разряды… число пациентов сокращалось, а время на обслуживание каждого увеличивалось. Когда я стал мастером, то принимал в день не больше пяти пациентов. Чаще — один или два в день. Бывало, что целую неделю никого не было.
— А как вам платили? Поштучно?
— Был постоянный оклад в зависимости от разряда. Потом дополнительная оплата за каждого пациента.
— Сколько за штуку?
— По низшему разряду — пятерка. По высшему — пятнадцать. Мастера получали по двадцать пять за пациента, а иногда — по полсотне. В особых случаях мне выплачивали сотню.
— Ого! Профессора за лекцию и то столько не получали!
— А ты думаешь, наша работа легче профессорской? Я бы такое мог рассказать, что никакой профессор ни из каких книжек не вычитает. Думаешь, человека легко убить по-хорошему? В затылок выстрелить и дурак может. А с душой, с приятностью, с пользой для дела — тут, брат, высшая наука нужна.
— Что значит: с пользой для дела?
— Ну, узнать что-либо от осужденного. Заставить его говорить на суде то, что требуется.
— Как так?!
— Вот чудаки! Что вы думаете, человека осудили, передали мне, и все?! С иным до пяти раз работать приходилось. Тут психология нужна. Вот, к примеру, случай. Осудили человека при закрытых дверях. Объявили приговор. Передают Живодеру. Был у нас такой мастер. Он за одну минуту мог привести
