смеясь».
Каллиник выпустил из пальцев бокал и произнес медленно, с расстановкой:
– Ну вот… сама сказала.
– Но я же не говорю, что я такая, – возразила я.
– А зачем говорить? – спросил он серьезно. – О таком и не говорят. Такое чувствуют. Вот и мне кажется: ты спасла мне жизнь и при этом чувствуешь себя беззащитной.
– Вы много на себя берете, сэр, – уже не без труда удерживая на лице ироническую улыбку, сказала я.
…Да, клиентик попался.
Он подался ко мне и неожиданно обнял за плечи и притянул к себе. Конечно, я легко могла вырваться, но вместо этого я позволила ему прижать меня к себе и сначала нежно коснуться моих губ своими, а потом впиться в меня возмутительным и сводящим с ума, будоражащим кровь поцелуем.
Господи, как он был прав! Он со мной обращался так, что сейчас я в самом деле чувствовала себя совершенно беззащитной маленькой девочкой, попавшей в объятия жадного самца, которому невозможно сказать «нет».
В теле что-то полыхнуло, мне показалось, что огненная струя прошла по моим жилам и изогнула мое тело в опасной, невыразимо приятной гибкой истоме, грозящей разразиться вспышкой бешеной страсти…
…И тут я испугалась.
Испугалась по-настоящему.
Потому что я почувствовала, что могу потерять контроль над своим телом. Господи… ведь это происходило только тогда, когда во мне пробуждалась пантера – пробуждалась для того, чтобы поражать и крушить, а не любить и отдаваться страсти так же полнокровно и всеобъемлюще, как до того вверять себя во власть ненависти.
Я оттолкнула от себя Владимира, и перед моим мутнеющим взглядом метнулось его бледное лицо, кажется, изумленное и озадаченное.
– Нет, не надо! – пробормотала я. – Ты сам ничего не понимаешь… не надо!
– Да что такое? – после тяжелой паузы произнес он, снова подаваясь ко мне всем своим телом – разгоряченным, испускающим будоражащие флюиды. Таким опасным – и таким желанным.
…Нет, не надо было пить. Не надо было позволять ему касаться меня. Ведь теперь каждая клеточка тела шепчет: ну что же ты, Машенька… ведь это глупо, глупо так противоестественно вести себя с мужчиной. Хочется впиться в него губами, утолить мучительную жажду. Раствориться в нем и почувствовать, как запрокидывается потолок, превращаясь в звездное небо, как клокочет кровь, словно разбуженная магма.
Ведь это глупо. Невероятно в наше время. Но это так – я еще ни разу не позволила себе быть с мужчиной. Боялась. Боялась, что проснется эта жуткая самка, кошка, чующая живую плоть и кровь.
Идиотизм. Клиника.
…Неужели? Мысль буравила, обжигала, мучительно корчилась в мозгу. Она приходила ко мне и раньше – раз за разом, когда одна за другой шелестели по стенам и стелились серым бархатом в окне одинокие ночи.
Эта мысль: неужели Акира сделал из нас уродов?
Сильных, почти неуязвимых, всесторонне развитых и способных на столь многое – но все-таки уродов, которые не могут позволить себе любить? Это же бред… он должен был знать, когда долго и упорно будил в нас первородные инстинкты…
Наверное, все эти мысли отразились на моем лице, потому что Каллиник покачал головой и выговорил:
– Машенька, что с тобой? Тебе плохо? У тебя такое лицо, как будто… как будто ты самого дьявола увидела.
Усилием воли я взяла себя в руки и повернула к Владимиру мертвенно-бледное лицо.
– Нет, ничего. Просто я выпила немного лишнего. Так на чем мы остановились?
Бесспорно, это была самая глупая, самая необдуманная и скоропалительно выговоренная фраза за весь вечер. Каллиник встал, взял меня за руку и медленно потянул на себя, вытаскивая из глубокого кресла. Я запрокинула голову, полуоткрыла губы, чтобы что-то сказать, но у меня перехватило дыхание – потому что он одним рывком поднял меня на руки и, скользнув губами по моей шее, начал целовать мое плечо, с которого уже непонятно почему сползло платье.
Черт с ним. Будь что будет. Ведь в самом деле, нельзя же так издеваться над организмом, как говорил какой-то древний китаец.
Каллиник меж тем уже нес меня по лестнице на третий этаж, вошел в спальню и задыхающимся голосом сказал: «Сам сломал, сам починю», – и с треском содрал с меня платье.
Я распрямилась в его руках, как выстрелившая пружина, и, по всей видимости, это было так неожиданно для него, что мы оба упали. Но упали очень удачно.
Прямо на огромную кровать, в которой я – до этого момента – спала одна.
Я разлепила глаза.
Прямо передо мной в студенистом мареве плыл громадный занавес, вероятно, размерами не меньше того, что на позапрошлой неделе я видела в Большом театре. Складки занавеса конвульсивно колыхнулись, и я поняла, что это просто-напросто занавески на моем собственном окне.
Я выдохнула и, чуть приподнявшись на подушке, осмотрелась.
Слева от меня под скомканным одеялом, на котором виднелись какие-то подозрительные бурые пятна и полосы, лежал Володя Каллиник. Чуть далее, на прикроватной тумбочке, стояла наполовину опорожненная бутылка водки, и, судя по всему, она была ополовинена без моего участия.
Вот алкоголик!
Каллиник лежал на спине, и как раз в тот момент, когда я перевела взгляд с бутылки на него, он глубоко вздохнул, пробормотал что-то во сне и повернулся на левый бок.
Ко мне спиной.
Повернулся так, что одеяло с него сползло и открыло плечи и спину.
О господи!
Вся спина Каллиника была испещрена подсыхающими кровавыми полосами и глубокими коротенькими царапинами, некоторые из них до сих пор кровоточили. Шея была не лучше. На ней виднелись кровоподтеки и синяки, а под лопаткой шел самый глубокий порез. Такое впечатление, что на несчастного Каллиника, которому в последнее время и так досталось, напала целая орава диких кошек и драла его когтями и зубами до полного изнеможения.
Кошек!
Нет – кошка. Одна. Я.
Как же это вышло и почему я ничего не помню? Выпитое вино, а потом коньяк не могли вырубить мою память абсолютно. Значит – значит, тут другая причина.
Я приподняла одеяло и окинула себя взглядом. Разумеется, я была голая, но это меня вовсе не озаботило. А озаботило другое: то, что мои пальцы были перепачканы кровью. Кровью Каллиника.
И тут же перед глазами встала спина Лили Адамовой. Лилит. Кровоподтеки, порезы, царапины, некоторые поджили, некоторые – совсем свежие. Наверное, свежие она вынесла из самой последней ночи любви. С кем… с кем она провела эту ночь? Кто был тот человек, оставляющий точно такие же следы, как и я? Ведь не так уж много людей, которые проявляют свой темперамент и свою страсть так свирепо – можно сказать, кроваво, по-звериному. И не так уж много людей из числа этих последних, которые рисуют кошачьи лапы, да так, что у меня бежит по спине холодок.
Всему этому может быть только одно объяснение.
Нет ничего хуже загнанной, как хищный зверь, мечущийся по поляне, оцепленной красными флажками, памяти. Она все равно рано или поздно поднимется на задние лапы, оскалит пасть и махнет через эти флажки. И встанет перед тобой, опасная, дикая, кровавая.
