манифест 'Есть ли андеграунд на Луне?'
А еще есть версия, что Летова загипнотизировал один нехороший чувак. Я забыл, как его зовут… Вы знаете его.
Эта версия мне под душе. Может Летов наш? Да в плен попал?
Может будем выручать? Позовем колдунов заморских? Да всяким нехорошим чувакам наваляем…
Егор Летов. ИДЕАЛЬНОЕ СОСТОЯНИЕ ОБЩЕСТВА — ЭТО ВОЙНА
В конце года в Москве, в ДК 40-летия Октября, что на Рязанском проспекте, состоялись концерты ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ. В первые два дня группа отыграла свою электрическую программу. В качестве обычного в таких мероприятиях «разогрева» выступила московская группа ОГОНЬ. Третий-же день полностью состоял из почти полуторачасовой акустики Егора.
Прошли концерты весьма триумфально, вызвав ставший уже привычным ажиотаж столичной прессы. После того как некоторому количеству представителей оной все же удалось пробраться в гримерку, и состоялась эта импровизированная пресс-конференция.
— Сегодняшний концерт — это сбор денег в поддержку той партии, к которой вы примыкаете. В последнее время среди панк-молодежи бытует мнение, что вы просто продались.
— Кому и за что?
— Именно той партии, к которой вы примыкаете.
— У нас нет никакой партии и ни к какой партии мы не примыкаем. Мы сотрудничали с Лимоновым какое-то время, но сейчас у нас несколько сложные отношения, так как они начали нас использовать совершенно безобразным образом на страницах газеты (прим: 'Лимонка').
— А какие у вас отношения с коммунистами?
— Смотря что иметь в виду под понятием 'коммунисты'…
— Зюганов, Анпилов, Лимонов.
— С Лимоновым и Анпиловым у меня хорошие отношения. С Зюгановым у меня никаких отношений, потому что Зюганов к коммунистам никакого отношения, кроме названия формального, не имеет.
— Ваша группа была первой честной группой, которая показала, где мы живем и среди чего мы живем, и вдруг такие заявления. Вы отдаете себе отчет в том, что это противоречие?
— Абсолютно отдаю. Я считаю, что это никаким противоречием нашим ранним действиям не является. Это продолжение той политики, которую мы вели в 1985-м. На протяжении всей нашей деятельности мы воюем не с коммунистами, не с демократами. Мы воюем с определенным состоянием ума в обществе, с буржуазным, скажем, состоянием ума. С обывателем, который на протяжении всей истории человечества маскируется под разные идеологии.
— Вы говорили о революции. Вы видите себя Лениным в ней?
— Дело в том, что я не занимаюсь политикой. Если бы занимался, то, конечно, Лениным себя видел бы.
— Как надо действовать: 'покончить с собой — уничтожить весь мир.
— По-разному. Иногда — так, иногда — иначе. Это определенный пример того, как нужно поступать в той ситуации, в которую ставит общество нашего брата. Это из области мистической магической, религиозной. Каждый раз ты выходишь из рамок своего эго. Или общественного эго — массового сознания. Таких людей называют живыми.
— Тем не менее в вашей работе Сто Лет Одиночества нет политических лозунгов.
— Я считаю, что политика — это все, что мы делаем. Это не обязательно лозунги. Это непосредственное отношение к окружающей реальности во всех ее ипостасях. Каждый раз создается либо идеология, либо социальный строй, и как только возникают конкретные правила игры, надо взорвать это. Каждый раз на определенном этапе пути приходится создавать собственные правила, которые максимально не вписываются в заданную схему. Сейчас то, что мы связались с коммунистами или фашистами — это тоже из этой же'области. Я думаю, что, если они придут к власти — мы будем с ними воевать. Потому что все идеологии — это одно и то же, разницы вообще никакой: то, что сейчас имеет место быть, и то, что при Брежневе было, социализм или госкапитализм — разницы вообще никакой, те же самые люди и то же самое массовое сознание.
— Какие-то позитивные изменения ты видишь в обществе?
— Никаких не вижу, потому что их нет. Это же очевидно: какие сейчас позитивные изменения в обществе могут быть? Это же разложение, анархия, хаос. Это энтропия, это смерть. Нивелированы в течение лет перестройки все ценности, которые у нас еще оставались от последних лет двадцати советской власти.
— А как тебе сегодняшняя молодежь — та, что была на концерте?
— Я надеюсь, что это хорошая молодежь. Вообще, сейчас ситуация очень плачевная в обществе. Пришло поколение совершенно бездуховное. Мы потеряли поколения два-три, совершенно точно. Приходит поколение подонков.
— А ты видишь, как это можно изменить?
— Вот я и пытаюсь. Для этого нужно создать определенное движение пассионариев. Сейчас я не тешусь никакими надеждами и иллюзиями по поводу ближайших лет. Сейчас, если сравнивать с революцией 17-го, мы находимся году в 1860-м.
— Не пугает, что на концертах одни подростки?
— Так они же вырастают. У них же что-то остается.
— А вы не задумывались, что они ходят не потому, что что-то понимают?
— Это хорошо очень, я как раз вот этого и добиваюсь.
— Зачем сочинять песни, смысл которых непонятен?
— Так ведь это объекты, которые к нам лично никакого отношения не имеют, после того как мы сделали вещи, которые живут своей самостоятельной жизнью. То, что мы делаем, это попытка повлиять на слушателя на подсознательном уровне. Все остальное — это приложение. Весь интеллект и т. д. из области интеллигентности, т. е. понятий, которые на самом деле ничего не стоят. Все, что чего-то стоит, проходит не через интеллект, а через сознание. Это из области сердца, духа.
— Каким вы видите идеальное будущее Руси?
— Я считаю, что идеальное состояние общества — это война. Война в глобальном смысле, в бердяевском, состоит в преодолении: в искусстве, в идеологии, в личности, социальном — каком угодно. Творчество — это война. Жизнь — это война.
— Вы в кого-то верите? В Бога?
— Ни в кого не верю. Я считаю, что все начинается тогда, когда теряется надежда.
— Какие группы тебе нравятся в современной музыке?
— В современной музыке сейчас ничего нет. Скажем, из попсовых групп на западе неплохая группа была NIRVANA.
— Она как-то интересна вам?
— Нет.
— То есть в современной музыке вообще ничего интересного?
— Так в современной вообще ничего нет. Рок закончился давно уже.
— В следующем году будет 5-я годовщина, как нет Янки. Вся надежда на тебя: неужели в этой стране не будет никаких фестивалей, пластинок памяти?
— Не знаю. Я к этому отношения не имею. Вопрос непонятен мне. Я могу, конечно, очень жестко ответить, может, это будет цинично звучать, но пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Живым место среди живых. То есть я не считаю, что она умерла, по большому счету. А все эти похоронные фестивали безобразные — памяти Башлачева, кого-то еще — это же позор! Нашего брата любят, когда он мертвый.
