– А ей уж и не знаю, как сказать, – шептала тетка, «ей» – значило матери, мать была в больнице.
– Скажи. Но только поосторожней, – проговорил отец.
– Ой, боязно!
Затем Ключарев видел, как отец вертел в руках бумагу – это был вызов из области, чтобы продолжать учение. Он вертел бумагу в руках, а тетка Маруся косилась на нее и шептала:
– Брось. Брось… Порви ее. – Фанатичное и жуткое было в ее шепоте: – Порви. Прямо сейчас и порви… Увидишь, она выздоровеет. Сразу выздоровеет.
Тетка схватила руку отца и прижала к губам – лампа в асбестовой обертке еле-еле светила – на стене их громадные тени, и вот, прижимая его руки к губам, вся как-то припав к отцу, тетка Маруся шептала:
– Рано… Нашему роду еще рано к пирогам лезть. – Было слышно ее дыхание из-под пальцев отцовской руки. – Рано, ты понял?.. За нас свое дети возьмут. Понял ли – не лезь, оставь это детям.
Отец, видимо, порвал бумагу, потому что разговор их стал спокойнее. Они поговорили о том, нужен ли после смерти Юрочки еще ребенок или хватит этих двоих, то есть Ключарева и его сестренки. Тетка Маруся шептала, что теперь, когда бумага порвана и, стало быть, с дальнейшим учением кончено, не пройдет и пяти дней, как мать Ключарева поправится и выйдет из больницы. Мать вышла из больницы через неделю. К этому времени отец уже выбросил ватман, а рейсфедеры растаскали пацаны. Нет, он сначала припрятал, он еще надеялся – прошел год, и только тогда пацаны начали растаскивать.
Глава 5
Ключарев помнит и другую ночь. И там уж вовсю участвовал дядька Ваня, бывший фронтовик, солдат, сам по себе целая поэма, в мажорном ключе.
Была ночь, и так же они спали головами в разные стороны – пяти или шести лет – Ключарев и его сестра Анечка. На другой кровати мать и отец. Тишина ночного барака. Лишь отдаленно негромкое тарахтенье швейной машинки… Вдруг громкий стук в дверь. И голос дядьки Вани: «Га-га-га-га» – таким вот смехом он смеялся.
Отец встал, скинул дверной крючок.
Ввалился дядька Ваня и с ним какой-то застенчивый незнакомый парень (это был Челомбитько). Оказалось, что дядька Ваня подцепил его где-то в деревне и по широте своей натуры пообещал женить – и не на ком-нибудь, а на Клаве, первой красавице Старого Поселка. Весь сегодняшний вечер они просидели у нее. Сидели и ни в какую не уходили. «Отличный муж, Клавка… Отличный!» – уговаривал дядька Ваня. Но Клава отказала.
– И весь вечер ты ей надоедал? – спросил отец Ключарева, сочувствуя Клаве.
– До самой тьмы… И все равно отказала. Она говорит: он какой-то сморщенный. Га-га-га-га, – рассказывал дядька Ваня и хохотал, нимало не стесняясь сидящего здесь же Челомбитьки.
– Может, спать будем? Ночь ведь, – ворчливо сказала мать с кровати. Она чувствовала, что дядька Ваня ждет закуску на стол, и сказала, что ни за что не встанет, детей не побудить бы, – а маленький конус света пересекал ночную комнату пополам.
Но дядька Ваня уже разошелся:
– Она говорит: сморщенный. А душа?.. У него душа, может, золотая! – Он широко развел руками. – Клавка – дура. Не понимает. А я его слесарем сделаю. Я его в деревне подобрал, и теперь он мне друг… – И тут же он потребовал перекусить своему другу. И говорил: – Ясное дело, в общем-то, он заморыш… Но ведь и душа есть!
Сам Челомбитько сидел с печальным видом неудачника. Клава ему понравилась, на этих смотринах он прямо-таки обомлел – не ожидал увидеть такую красавицу, – обомлел, по его собственному выражению, на всю жизнь.
Дядька Ваня угомониться не мог – он стал щекотать мать Ключарева, она не выдержала, вскочила. Стесняясь, кое-как наскоро оделась. Так же наскоро и кляня дядьку, поставила на стол еды и водки. Отец Ключарева, человек мягкий, утешал Челомбитьку. А дядька Ваня ходил по комнате и бил кулаком в барачную стену – выдержит ли?
– Где же ему, бедному, спать? – Мать Ключарева недоумевала.
– Да я… да я уж куда-нибудь… Может быть, в деревню уеду, – мялся Челомбитько.
– Никуда ты не уедешь! – отрезал дядька Ваня. После смотрин он собирался привести Челомбитьку к себе, но жена дядьки Вани резко воспротивилась, а спорить с ней было бесполезно. И вот дядька Ваня привел его к своим – к Ключаревым. Выпить выпили, но где же действительно его положить спать?
Собрали по углам старья и устроили его на полу. Дядька Ваня, чтоб жена не пилила, тоже заночевал здесь. Ключарев-мальчик уже засыпал, но в дверь опять застучали. Это была жена дядьки Вани, сам он уже мертвецки спал.
Отец Ключарева пробовал его разбудить:
– Жена зовет… Вань, жена твоя стучится.
– Кто?
– Жена твоя, Ваня.
– Да ну ее… Га-га-га-га! – И он опять заснул.
Утром дядька Ваня привел своего нового друга к чокнутым. Было их двое таких, стало трое. В их комнате – в самом конце барака – в мареве их бесконечных разговоров Челомбитько прижился. «Красавица… Ведь какая она красавица!» – рассказывал он о Клаве и мог видеть «свою» Клаву теперь каждый день. И было уже не так важно, что Клава вышла замуж за Двушкина, за ревнивого и мрачного сварщика, увлекавшегося выращиванием помидоров круглый год.
На следующее лето дядька Ваня сделался «вольным казаком». Ключаревы уезжали в отпуск в деревню к бабке. Дядька Ваня изловчился и вместе с ними, то есть с родней, отправил на лето свою жену и дочек – хотелось отдохнуть от жены. Жена любила «изображать». При малейшей ссоре с дядькой Ваней она вопила на весь барак и падала в обморок. Однажды, не на шутку перепугавшись, кто-то из соседей окатил ее водой из ведра – она поднялась и долго охала, благодарила избавителя. А дядька Ваня сделал открытие. Как только жена падала в обморок и лежала с закатившимися глазами, он хватал ведро, начинал позвенькивать дужкой, и – чудо! – жена тут же поднималась на ноги. Ей вовсе не хотелось, чтоб кто-то опять влетел с ведром холодной воды.
– Подлец!.. Паразит! – кричала она.
– Га-га-га-га! – смеялся своим неповторимым смехом дядька Ваня.
И так он позвенькивал каждый раз. И жена уже понимала, что ее разыгрывают, но все-таки «оживала» и поднималась на ноги: риск был слишком велик.
Оставшись летом один, дядька Ваня как-то возвращался с реки – он поставил на ночь перемет. Вечерело, лес дышал сыростью, и дядька Ваня бормотал себе под нос: «Летят утки… летят утки-и…» Вдали светились огоньками завод и Поселок.
«Черт! Человек это все же или дерево?» – думал дядька Ваня, вглядываясь в темноту леса.
Ветка хрустнула – и уже ясно было, что это не дерево. Но и не человек. А два человека. Дядьке Ване показалось неудобным пройти стороной: гуляешь – гуляй, а все же люди – и он шел так, чтобы пройти рядом с ними.
– Закурить дашь? – спросил один.
– А чего же.
Дядька Ваня вынул портсигар, еще военного времени, раскрыл. В темноте лица не проглядывались. Только брови чернели. И неуверенность рук, когда они потянулись за «беломоринами».
– А по две дашь?
Дядька Ваня пожал плечами:
– Берите.
И тогда один из них засмеялся, будто бы весело стало:
– А все?
– Ну-ну-ну! – сердито сказал дядька Ваня, отодвинул портсигар. – А мне что останется?
Второй шагнул ближе.
– А ну, не балуй! – крикнул дядька Ваня.
И тогда тот схватил его за руку, выворачивая кисть с портсигаром. Дядька Ваня оттолкнул его и стоял теперь чуть в стороне, всматриваясь в темноту вокруг. Нет, их было только двое, пустяки для солдата.
