– Неполнотельности?
Худощавая Логинова вспыхнула – что и говорить, неловкий выпад, у Володика оно само ляпнулось. И все примолкли. Ясно было, что словцо хлесткое, а еще яснее, что оно запоминающееся, притом надолго, – и все примолкли и как бы глядели на них с укором: «Как же ты так, Володик, можешь?.. О своих ведь. О наших. Так, брат, нельзя, нельзя».
Усольцевы. Вот кто тоже придут. Усольцев – известный антрополог. Но рта не раскроет, молчун. И очень переживает за Ключарева, когда тот спорит с «атакующим» Володиком. Усольцев не всегда понимает, что это лишь спор, словесная, в сущности, игра, – сидит он весь красный, чуть ли не оскорбленный, если Ключареву не далась контратака.
– А вот в древности… – Изредка Усольцев все же заведет речь о своих любимых шумерах, речь его с запинкой, нежная. И с такой же вот запинкой, такими же секундными прерывистыми волнами на слушающих начинает накатывать дыхание древней цивилизации. Тут тебе всё: и письменность, и черепки посуды с привкусом быта. И порядки. И личность. И яркие всплески человеческой мысли, затем перешедшие в тупые и обязательные обряды. Легенды и факты. Левые и правые. И то странное, невымученное счастье побега, которое хотел найти Гильгамеш.
– Тсс… Не мешайте!
Володик Зарубин или он, Ключарев, по инерции нет-нет и пытаются вставить граненую шутку, но даже на Володика, на общего любимца, Наташа Гусарова цыкает и (безобидно, разумеется) грозит пальцем:
– Тсс…
Часто – но не каждый раз – приходит Хоттабыч. Он Потапыч, Павел Потапыч. Хоттабычем его стала звать Наташа, за ней все остальные. Ему за пятьдесят, седой, маленький телом и желчный доктор наук. Он обычно приходит позже других, входит с улыбкой милого, но желчного старца и произносит негромко:
– А-а… Молодые якобинцы.
Это он так подсмеивается над спорящими. Он довольно умен и начитан, но умного не скажет (свойство всех желчных – он не успевает вглядеться, а желчь уже торопит его отреагировать). Не придирается он только к мужу Наташи Гусаровой, поговаривают, что он платонически в Наташу влюблен. Впрочем, чего не поговаривают.
– Вот и пришли! – радостно говорит жена Ключареву.
И верно – пришли. И Майя шепчет:
– Только, Витя… не давай языку воли. Ты же знаешь свою слабость. К тому же в последнее время ты что-то нервничаешь.
Звук открываемой двери поторапливает ее слова и глушит их.
День рождения Наташи похож на все другие вечера, не хуже и не лучше. Ну, может, чуть только поярче за счет процедуры подарков. Да еще сама Наташа хороша, как никогда.
И невольно, на порыве, Ключарев шагнул к ней с поздравлениями и объятьями. И Логинов тоже.
– А ну, притушите глаза, – прикрикивает на них Наташа, подмигивая Майе. – Бессовестные, нельзя так смотреть!
– При мне можно, – смеется Майя.
Веселье за столом идет вовсю. И рюмки хороши. И вино тоже. А в самом конце вечера Ключареву дают научную работу на отзыв. Статью какого-то милого молодого человека.
– Да ты помнишь его, помнишь! – кричит через стол Наташа. – Он был у нас раза два…
– Я запоминаю только с третьего, – смеясь, упрямится Ключарев.
Наташа протягивает статью Володику, а он – через стол – Ключареву. Володик при этом сокрушается и заявляет, что не переживет. Возможно, он и в самом деле слегка завидует тому, что именно Ключарев окажет какую-то услугу, а не он, не Володик. Что делать, у каждого, кроме личных качеств, есть, так сказать, свой вес. Ключаревский «вес» как раз в том, что он кандидат наук и работает в достаточно известном и звучном НИИ.
– А я-то, идиот, с самой юности связался с этими тупицами историками. Жизнь им отдал. И вот теперь никому не нужен! – нарочито убивается Володик, веселя окружающих.
Володик вдруг заводит речь о теории Пиаже (воспитание ребенка – и потому к теме равнодушных нет), и уже через пять минут они с Ключаревым схватываются, как на ринге. Володик явно в форме. Ключарев, выложив локти на стол и слегка сбычившись, обороняется, пропуская один удар за другим. И уж слишком тема трепещуща. Ну хоть бы кто-нибудь тост предложил – передышка, а там, глядишь, случайная обмолвка Володика, а там контратака. Ключарев внимательно следит за речью и пока отступает на коротких тычковых фразах.
Приходит Хоттабыч, как всегда припозднившись. Он садится к столу, прислушивается и улыбается:
– А-а… Юные Макаренки.
А через неделю – и это тоже вечер после работы – Ключарев звонит Наташе Гусаровой и сообщает, что статья милого молодого человека оказалась никудышной.
– Как?.. Совсем плохая?
– Кое-что, Наташа, там есть. Но мизер.
Наташа обижена. Ключарев спешит сказать, что он, ясное дело, попытается еще что-нибудь в этой самой статье выискать. Но едва ли найдет. Найти он не обещает – нет там ничего.
– Понимаешь, Витя, – голос у нее подавленный, – я не представляю, как мы с тобой оправдаемся… Ну, вообще. Перед нашими… Неловко.
– А я не знал, что перед кем-то надо оправдываться, – говорит Ключарев и зевает, он утомлен работой, вечер.
Он собирается смягчить и сказать, что ладно, посмотрим, пораскинем мозгами. Но вот тут-то и сказалась та самая фраза.
– Не перед кем мне оправдываться, Наташа, – говорит Ключарев неожиданно для самого себя и довольно размашистым тоном.
То есть он тут же и почувствовал, что и фраза не его, во всяком случае не вполне его, и этакий тон. Но кто ж знает, как иной раз залетают в речь интонации и обороты. Это ж неведомое и, в сущности, не всегда нами управляемое.
А он еще и повторил ей:
– Не перед кем мне оправдываться, – и побыстрее закончил разговор, не желая пикироваться. Так что фраза случайной была. От усталости, видимо.
Четыре грузовика натужно вывозили грунт. А больше других бегал и суетился Сысоев, по прозвищу Хромой Кирщик.
– Дров мало! – кричал он. И опять: – Дров будет мало!
Его время еще не пришло. Он готовил вар – заливать и обмазывать подходы труб, которые закладывались вместе с фундаментом. Но пока от него отмахивались – куча дров, неужели мало?.. Медленно, как лоснящийся крупный зверь, прохаживался Калабанов в своей кожанке. Он поигрывал скулами или вдруг часто гонял желваки и, расставляя людей, говорил негромко, властно:
– А ты стань сюда… Не надо толпиться.
Отец Ключарева уже копал. Он влез в какую-то ячейку и ровно, моторно бросал землю – и Ключарев- мальчик помнит, как отец уже из углубления, снизу вверх, подмигнул ему.
Работали самые разные люди – нервничали, меняли лопаты и не сразу находили место. Зинка Тюрина была в ватнике, вся со спины в глине, и в белой кокетливой косыночке; бойко швыряла землю, поминутно оглядываясь, и все поправляла свою белую косыночку. Был еще пяток солдат, выпрошенных Калабановым из недалекого гарнизона. Плюс пяток татар из татарской деревушки. А в основном работяги Поселка и их жены – это довольно большое, мощное скопище людей, и сам Калабанов тоже был уже в грязи, в глине. Шел мелкий моросящий дождь.
Был тут и Джордж Миша Аблеухов. Штамп американского инженера тех времен: расхаживал в клетчатых брюках, подобранных у ботинок, и курил сигару. Он неплохо знал по-русски (кровь бабушки) и что-то говорил Калабанову, а тот вежливо выслушивал, но махал рукой:
– Не беда.
Земля – уже с большой частотой – комьями взлетала из углублений, как бы гроздьями черного жирного салюта.
