— Кажется, мой братишка больше рассказывал мне о вас, чем вам — обо мне, — ответила я, старательно подражая высоким женским голосам. До нас донесся глухой стон Савонаролы.
— Strappado,[54] — тихо пояснил Боттичелли. — Это когда человеку связывают руки длинной веревкой и спускают на ней вниз, а потом резко дергают. Плечевые суставы у него выламываются, а сухожилия рвутся. — Неожиданно он улыбнулся и спросил совсем о другом:
— А как там Катон? Мы не слышали о нем с тех самых пор, как Лоренцо… — Сандро замялся.
— Он благоденствует, — ответил Леонардо. — Путешествует сейчас по Востоку.
— Нам его очень не хватает.
— Нам? — удивился мой сын.
Боттичелли придвинулся ближе:
— Недавно мы возобновили наши собрания, хоть и уменьшенным составом. Тайком, понятное дело… Может быть, и вы, Эрнесто, захотите войти в наш круг?
Папенькины глаза вспыхнули прежним воодушевлением.
— С неизмеримой радостью!
Савонарола снова громко застонал, призывая Спасителя. Я глядела, как его втаскивают на помост. Ноги приора безжизненно стукались о деревянные ступени. Затем его привязали к шесту. Не мне одной бросилось в глаза отсутствие священника, отпускавшего обреченному грехи перед смертью. Палач в колпаке даже не дал осужденному возможности сказать последнее слово и без лишних церемоний обмотал его шею узловатой веревкой.
— Разве не закономерно, что ему суждено умереть такой смертью? — спросил нас Боттичелли. — Ему явно предопределено гореть в том самом аду, которым он столь красноречиво стращал других, — с неподдельной горечью ответил Леонардо.
Веревка затянулась, и заплывшие глаза приора полезли из орбит. Я отвернулась, и папенька с Леонардо тоже. Ничего отрадного не было в том, чтобы взирать на страдания ближнего.
— Вы что, уходите? — удивился Сандро. — Не посмотрите, как он сгорит?
— Мы не сомневаемся, что он сгорит, и этого с нас довольно. — Леонардо на прощание хлопнул приятеля по плечу.
— Рад был с тобой повидаться, дружище, — сказал Боттичелли и кивнул папеньке:
— Эрнесто… — Затем поклонился мне:
— Синьора да Винчи.
Мы втроем начали протискиваться сквозь давку, устроенную флорентийцами вокруг помоста. Горожане — кто с гнусной ухмылкой, кто в скорбном исступлении колотя себя в грудь — напирали друг на друга, стремясь воочию засвидетельствовать последний миг агонии настоятеля.
Двое мальчишек, все еще коротко остриженные под «ангелов», но уже сменившие белые рясы на более подобающую их возрасту одежду, взобравшись на телегу, привставали на цыпочки, пытаясь за головами разглядеть жестокое зрелище.
— Они уже привязывают его к шесту! — вопил один. — Сейчас подожгут!
— Айда туда! — крикнул второй. — Там лучше видно!
Они спрыгнули с повозки и затесались в бурлящую волнением толпу. Думается, они подоспели к помосту как раз вовремя, когда факел коснулся облитого дегтем костра, предназначенного для «глашатая Господня», как они сами совсем недавно называли Савонаролу.
Едва мы вышли на край площади, как многолюдная толпа позади разом вскрикнула и в небо взметнулся огненный столб, обращавший останки приора в пепел. Мне подвело нутро при мысли о том, что сейчас там творится, но мои спутники тотчас подхватили меня под руки и повели прочь от этого места.
Вскоре я уже смогла вздохнуть с облегчением. Чем больше мы удалялись от места казни, тем веселее становилось у нас на душе. Люди выходили из домов, стояли прямо на улицах и смотрели на столб дыма, поднимавшийся со стороны площади Синьории. Я не знала, что они при этом чувствовали — гнетущий страх оттого, что священника, которому они вверяли свои бессмертные души, больше нет на свете, или сладость пробуждения от долгого кошмара.
Переглянувшись, мы с Леонардо внезапно остановились. Папенька не знал, что и думать.
— Что такое? — удивился он. — Что-то не так?
— Все так, папенька.
— Тогда почему вы встали как вкопанные?
— Потому что мы на улице Риккарди.
Он внимательно посмотрел на заколоченную витрину лавки, перед которой мы застряли.
— Неужели это мой собственный дом?
Мы с Леонардо без лишних слов повели папеньку в конец улицы, где свернули в переулок за домами. Я толкнула створки ворот, и наши взоры приветствовал знакомый, совершенно запущенный садик и две доверху нагруженные повозки, крытые парусиной. Леонардо отвел виноградные побеги с аптечной вывески, прислоненной к стене. Зелень и позолота на ней повыцвели, но роспись оставалась такой же красивой, как и в день ее создания.
— Что ты учудила, Катерина? — изумленно спросил папенька, разглядывая повозки.
— Спроси лучше у своего внука! Это он останавливался в Винчи по пути сюда.
— Я там повидался с дядей Франческо, — пояснил Леонардо. — Он помог мне уложить твои пожитки, дедушка, и передает тебе самый горячий привет.
Я отперла заднюю дверь и вошла в дом, папенька и Леонардо следом. На папенькином лице застыло выражение ребяческого восторга, да и у меня, признаюсь, дрогнуло сердце при виде знакомой аптеки. Годы на этот раз больше пощадили ее. Грызуны лишь кое-где попортили лари и шкафы, да пауки сплели под потолком паутину. Однако я испытала и приятное потрясение: стоило мне распахнуть дверь, как в нос ударил помимо затхлости еле уловимый, чудом сохранившийся аромат сушеных трав.
Папенька огляделся, но в аптеке было слишком темно. Леонардо толкнулся в дверь главного входа, но ее снаружи удерживали прибитые гвоздями доски. Тогда он начал с оглушительным грохотом колотить в нее ногами, но я его не слышала. Мне вдруг явственно представилось, как звонит над входом колокольчик, а на пороге стоит Лоренцо, как будто в тот, самый первый раз, когда он явился ко мне в только что открытую аптеку и принюхивался к ее восхитительным запахам. Я улыбнулась, вспоминая, как мы оба хохотали, прибивая этот колокольчик к притолоке, что стало зачином наших многочисленных совместных деяний.
Внезапно аптеку залил солнечный свет: это Леонардо снял доски с витрины. Папенька восхищенно воскликнул и принялся озираться, примечая и высокий потолок, и нежно-зеленые стены, и полки, и пыльный, но от того не менее сияющий беломраморный прилавок.
— Кто тут так шумит? — послышался незнакомый мужской голос.
Сквозь витринное стекло я увидела повзрослевшего Бенито с младенцем на руках и двенадцатилетнего мальчугана рядом с ним. Леонардо обнялся с гостем. Папенька вопросительно посмотрел на меня.
— Наши соседи, — пояснила я. — Очень хорошие люди. Пойдем, пусть Леонардо нас представит.
Бенито помог нам разгрузить поклажу и перетаскать ее в дом. Его миловидная жена Елена мигом сбегала за ведром и тряпками и принялась намывать полки и прилавок, так что с наступлением сумерек мы с папенькой и Марчелло — общительным пареньком, засыпавшим нас тысячей вопросов — успели расставить кое-какие горшки и банки на привычные места. Леонардо самолично перенес ящики с драгоценными книгами на второй этаж, в гостиную.
Вечером соседи пообещали назавтра вернуться и оказать нам помощь, какая только потребуется. Незадолго до того, когда Леонардо представлял нас Бенито как своих мать и дедушку, я прочитала по глазам своего бывшего приятеля, что он угадал правду. Может быть, он единственный из всех, кто видел меня в мужском обличье, знал меня с самого начала. Во всяком случае, виду он не подал и посмотрел на меня не с хитроватой заговорщицкой ухмылкой, а учтиво улыбнулся, показывая, что спокойно относится к тому, что Катон больше сюда не вернется, а вместо него будет Катерина, мама Леонардо да Винчи, которая поселится
