свидетелем потащат?! За тыщу-то рублей! Вот, заберите и не трогайте меня больше!
И медсестра в самом деле предприняла попытку всунуть в ладонь Александре скомканную бумажку, извлеченную из кармана широких белых брюк. Художница торопливо отдернула руку:
– Перестаньте, уберите! Ничего я от вас не прошу, никаких неприятностей не будет. Скажите только – что за женщина? Два слова!
Медсестра, спрятав деньги обратно в карман, направилась в сторону поста. Она шла размашистой, хозяйской походкой, и ее широкая спина выражала упрямую решимость настоять на своем и молчать, сколько будет угодно. Александра смотрела ей вслед с безнадежностью. «Ничего не скажет! То ли я слишком мало предложила, то ли та, другая, чем-то ее припугнула. Против Татьяны-то она легко согласилась “дружить”! Кто была та женщина? Эрдель не счел нужным сказать. Почему он молчит, почему?! Никогда между нами не было таких странных недомолвок. И мне не нравятся эти его рассуждения о грехах, о том, что, может, мне еще повезет! Когда это я полагалась на везение?!»
Медлить в коридоре не стоило. Медсестра демонстративно скрылась в ординаторской, сняв с себя всякую ответственность за охрану проблемной палаты. Час посещений несколько минут как закончился. В опустевшем коридоре появилась санитарка с ведром воды и шваброй. Она принялась мыть пол. Татьяна могла выйти из палаты в любой момент. Сколько Александра ни твердила себе, что ничего страшного такая встреча не сулит, тревога не исчезала. «Татьяна знает, по всей вероятности, очень мало, почти ничего. Сама напугана. Ее расспрашивать бесполезно. Эрдель отмалчивается. Смириться и слепо сыграть по его правилам? Странно, почти оскорбительно. Да и – судя по его словам – поздно… Бунтовать против абстрактной угрозы – бессмысленно!» Никогда еще художница не ощущала себя настолько обескураженной.
Миновав пустой пост, она спустилась по лестнице в гардероб, оделась и торопливо вышла на улицу.
К этому часу стемнело. Снег, было закончившийся, вновь пошел, но теперь сыпал редко, будто неохотно, сквозь сон. И вечерние улицы казались сонными, несмотря на людей – торопящихся домой, наполняющих метро, магазины, на поток машин, непрерывной огненной рекой льющийся по проспекту, которым шла задумавшаяся женщина. Москва часто казалась ей, коренной столичной жительнице, двойственным городом – сквозь понятный, рациональный, легко постижимый внешний слой сквозил второй, непредсказуемый, живущий в своем темпе и по своим законам. Так и сейчас: откуда в седьмом часу вечера, в предпраздничной горячке за неделю до Нового года, вдруг взялось в воздухе это медлительное умиротворение, созерцательность большого сонного кота, грезящего, глядя суженными янтарными глазами на пламя свечи, горящей в темной комнате? Как будто что-то невидимое само по себе жило и дышало на этих улицах, где снег мгновенно превращался в сырую слякоть, где от бесконечной череды светящихся окон и вывесок он не был белым – только алым, голубым, зеленым, желтым… Александра остановилась, прислушиваясь к своему внутреннему голосу, звучавшему вне связи с окружающим миром. Она забыла об Эрделе и его жене, о медсестре и вчерашней загадочной посетительнице больницы, которую никто не пожелал выдать.
«Почему я так нехорошо, неспокойно живу? – спросила себя Александра, глядя, как оранжевый в свете фонарей снег медленно порхает в оцепенелом безветрии. – Почему я не могу жить просто, как многие другие? Прошел день, и спасибо. Заработала немного денег… Попыталась нарисовать картину, перевести статью, что-то написать, меня ведь давно просят… Каталог к выставке составить… Получать от этого удовольствие, даже испытывать счастье – ведь я умела так жить прежде, совсем еще недавно, почему же сейчас все это кончилось? Я ничему не могу порадоваться от души, все какой-то червяк к сердцу присасывается… Вот, все эти люди, которые сейчас спешат мимо, – разве они настолько уж счастливее, спокойнее живут, богаче, веселее? А все же мне кажется именно так!»
Она вспомнила, как в детстве, в деревне, куда они с родителями ездили отдыхать и где снимали дом, за неимением дачи, старушка, мать хозяйки, долго разглядывала ее однажды, а потом загадочно произнесла: «Ты, девка, счастливая не будешь, ты вода каламутная!» Эти загадочные, наполовину непонятые слова напугали и озадачили десятилетнюю Сашу так, что она даже не решалась спросить кого-то из взрослых о значении слова «каламутная». После она узнала, что это значило всего-навсего «бурная», «буйная», то есть это можно было бы воспринять как комплимент своему живому, непокорному характеру. Но Саша уже тогда чутьем уловила звучавшее в голосе степенной старухи осуждение.
Женщина снова двинулась в путь, но теперь шла совсем уж не торопясь, удивляясь тому, что вдруг заспешила. Куда ей было торопиться? К кому спешить? Дома ждала лишь работа. Кошка бродила сама по себе.
Подруга явно жаждала уединения. Александра вдруг рассмеялась своим мыслям.
«Действительно, некуда торопиться, только изобретаешь поводы, чтобы скрыть от себя самой, что жизнь… не удалась? На чей-то взгляд – так. Даже почти на любой посторонний взгляд. Но для меня такая жизнь единственно возможна. Мне бы никто не поверил. Решили бы, что я не желаю вызывать жалость. Бывают старые девы, которые говорят гадости про мужчин и детей. Старые холостяки, утверждающие, что всему женскому полу место на панели или в колонии. Люди, маскирующие ненависть к обманувшей их жизни высказываниями из серии «зелен виноград». Вот и я отлично вписываюсь в эту категорию. Сорок лет. Два неудачных брака. Несколько профессий, в которых я примерно одинаково не преуспеваю – материально во всяком случае. Материально все вообще сложно. И детей нет и не будет. И вот я заявляю, что вполне счастлива и другой жизни себе не ищу. Кто мне поверит? Я сама в это едва верю…»
Уже в метро она спохватилась, что не взяла у Маргариты номер мобильного телефона. «Я ее привязала к мастерской, и придется ей сидеть в неведении, когда я вернусь!» Впрочем, беспокойство было неоправданным – задерживаться художница нигде не предполагала, все ее путешествие в больницу и обратно заняло бы примерно столько времени, на сколько она и отпросилась у Маргариты.
Затем Александра поймала себя на странности, когда вышла через две станции и отправилась к переходу на кольцевую линию. Она как-то вяло спросила себя, зачем делает такой маневр, ведь ближе и проще было бы проехать еще пару станций и затем уж пересесть на свою ветку. «А здесь две пересадки…»
В следующий миг, ступив на лестницу, Александра поняла, что едет на «Смоленскую». И это решение она приняла еще в палате, прощаясь с Эрделем, так и не сообщившим ей ни одной значимой детали. «Не в моих правилах оставлять вопросы без ответов, – говорила себе Александра, дивясь тому, как ловко обмануло ее подсознание, до последнего момента скрывавшее свою тактику. – А к тому же подобные вопросы. Опасные… Это как на авось протереть картину растворителем, не проверив толщину слоя лака, мазок, не попробовав состав, – вдруг да повезет и все само собой устроится лучшим образом? Опыт показывает, что на авось мне никогда не везет! А уж на этот раз рисковать подавно нельзя! Хотя Эрдель и темнил, речь идет о жизни и смерти, это я поняла!»
На «Смоленской», как всегда в часы пик, кипела толчея. Выбравшись наверх, переведя дух и остановившись в начале Арбата, Александра изучила клочок бумаги с адресом, продиктованным Татьяной. Переулок оказался ей знаком лишь по названию, она в нем не бывала, хотя поблизости проживали многие ее знакомые. Здесь же, по соседству, располагались магазины и салоны, с которыми Александре приходилось иметь дело. Здесь (при этом воспоминании у нее болезненно сжалось сердце) работал когда-то салон Альбины, ее единственной по-настоящему близкой подруги, умершей в марте этого года. Правда, салон закрылся уже давно, но художница не могла без волнения проходить этими переулками, где было так много пережито, совершено и еще больше оставлено – в том числе, неосуществленных благих намерений.
«Невозможно вот так взять и вломиться в дом, где лежит тяжелобольной человек. – Пройдя сотню метров и остановившись под навесом магазина, женщина повертела в пальцах клочок бумаги, не решаясь двинуться дальше. Нужный переулок был за углом. – Сперва позвонить бы… Но если наотрез запретят приходить? Если даже поговорить будет невозможно? Что ж, неужели мне вернуться ни с чем?»
Она понимала, что, скорее всего, исход телефонной беседы будет неутешительным. «Кто я для них? Незнакомка, не могущая назвать сколько-нибудь веского повода для встречи… Я сама остереглась бы пустить к близкому человеку, больному, непонятно кого! Но что делать? Если прямо пойду туда, они, может, и впустят меня, от неожиданности. Всего один бы вопрос задать!»
Каким будет вопрос, она в точности еще не знала, полагаясь, как всегда, на вдохновение, обычно
