несколько раз!»
В мастерской все было так, как она оставила, уходя. Погашенная лампа над рабочим столом, придвинутый стул, перевернутая вверх изнанкой картина, лежащая на чистом куске холста. Заглянув за ширму, Александра убедилась, что и сверток с драгоценным Тьеполо лежит на полке, точно в прежнем положении. «Она вообще здесь была?! Такое впечатление, что сюда и муха не влетала!»
Художница прошлась по мастерской, заглянула во все углы. У нее рождалось странное ощущение, что она осматривает незнакомую комнату, а не свое собственное жилище, где обитала уже двенадцатый год, с которым срослась физически и морально, как с защитной оболочкой. Все было привычно, на своих местах, но что-то неуловимо изменилось. Женщина как будто чувствовала след чьего-то недружелюбного, отнюдь не мирного взгляда, пробегавшего недавно по тем же предметам, которые сейчас осматривала она сама. «Мистик сказал бы, что здесь ощущается «чужая эманация, – подумала она, останавливаясь посреди мансарды. – Всю жизнь считала это чепухой, но сейчас готова поверить, что иногда такие вещи можно ощутить. Тут кто-то был. Пришел и ничего не тронул».
Заперев дверь, Александра разделась, включила вторую батарею. Одна работала без передышки, даже в отсутствие хозяйки, которая очень боялась, что старенькие ветхие сети не выдержат напряжения и проводка вспыхнет. Но выключить батарею вовсе значило заморозить мансарду до нежилого состояния.
Открыв кран, женщина постучала по нему ладонью. Вытекла ленивая струйка воды, которой удалось сполоснуть руки. Потом вода остановилась. «Либо опять пробка, либо труба перемерзла. Как уже сто раз бывало!»
Художница включила чайник, отыскала в шкафчике чистую кружку, заварку, заглянула в сахарницу и замерла, держа крышечку в руке, глядя в пустоту. Ее мысли, как вспугнутые птицы, летели в разные стороны, и ни за одной она не могла уследить. Ей казалось, что она думает одновременно обо всем и ни о чем. Заварив чай в кружке, она присела к столу. Александра двигалась осторожно, словно боясь кого-то разбудить. Этот вечер не похож был на обычный.
Она пыталась заставить себя думать о житейских мелочах, о грядущем через неделю празднике, который предполагалось провести с родителями. Но ощущение чего-то чужеродного, прочно угнездившегося в мастерской, не покидало женщину. Отставив кружку в сторону, она включила рабочую лампу, срезала наискось свежий ластик и, склонившись над картиной, принялась за расчистку ее оборотной стороны.
Работа отвлекала. Александра, осторожно водя острым краем ластика вдоль волокон старого холста, медленно погружалась в привычный для подобных механических действий транс. Мысли больше не бунтовали, требуя объяснить необъяснимое. На душе стало легче.
«Сколько грязи! В каком свинарнике висел этот Болдини? Впрочем, видала я ценные полотна, которые не трогали, не чистили и не переворачивали бог знает сколько лет, только из почтения к их ценности. И тем самым губили. Картина требует внимания и ухода, как любая вещь… Отличные часы стояли в комнате у Валерия. Я бы взяла на реализацию. Ушли бы моментально. Даже знаю, кто бы взял. И в кухне отличные часы. Хотела ведь сказать, что помещение малоподходящее, испарения от готовки, жир, влага, копоть…»
Положив истертый ластик, Александра подняла картину и с силой подула на холст. Затем, вооружившись жесткой кистью из конского волоса, принялась счищать остатки грязи и пыли.
«Завтра сниму лак. Наверное, успею за день, слой вроде не такой уж толстый. Во всяком случае, белое на картине не стало желтым, как часто бывает. Оно все еще белое, но как полежавший яичный белок, неприятного цвета. Даже удивительно, насколько хорошо сохранился авторский слой! У Болдини сильный, импульсивный мазок, воспроизводить его точь-в-точь я бы не хотела. Перепись есть перепись. У меня всегда остается осадок после таких лихих реставраций. Кому-то по душе дописывать за гением, а мне неловко. Что толку мудрить, имитируя его запись, как делают наглые? Или робкими цветовыми точечками заполнять пустоты на грунте, как принято сейчас повсеместно? Как говорится, лак все скроет и покроет… Но мне тошно после этого!»
Зачистка оборотной стороны холста была закончена. Александра перевернула картину. Допивая остывший чай, мгновенно становящийся ледяным в стылом воздухе мастерской, она прикидывала, в какие сроки успеет уложиться. «Завтра зачистка от старого лака. Денек пусть продышится, займусь пока Тьеполо. Даже боязно браться, настолько холст запущен. Может, и подклеивать придется. Может, даже целиком проклеивать. Совсем ветхий холст, даже удивительно, насколько он успел прогнить, за какие-то двести с небольшим лет. Можно подумать, холсту намного больше. Но картина-то явно позднего периода. То есть где-то срез восемнадцатого и девятнадцатого веков. Кто-то при мне говорил, что она находилась в ужасных условиях, в сильной влажности… Боюсь, придется собирать ее по клочкам, в результате и прописывать заново целые куски. Ох, как мне это не по сердцу!»
Женщина взглянула на часы. Близилась полночь. Она изумилась тому, как незаметно прошло время. Впрочем, за работой оно всегда шло быстро. Александра встала, потянулась, разминая затекшие плечи. Выключила лампу, набросила куртку. Она решила проверить, не вернулась ли Маргарита в квартиру на втором этаже. Александра сама не могла понять, что ее гложет сильнее – беспокойство за подругу или желание устроить той выволочку за пренебрежение данным обещанием.
Спустившись на второй этаж, женщина дернула дверь мастерской. Та бесшумно открылась. Рустам, педантичный во всем, не забывал даже о таких мелочах, как смазка петель.
В передней было темно, но в дальней комнате, в той самой, где они сегодня так неудачно пировали, горел свет. Александра громко крикнула:
– Рита! Ты дома?
Ответа не прозвучало. В тишине не услышать ее окрика было невозможно. Александра пошла на свет, прислушиваясь и недоумевая. Маргарита могла заснуть, но оставить дверь открытой, притом что она, как огня, боялась постороннего вторжения и умоляла сохранять ее инкогнито?
В комнате, освещенной настольной лампой, выхватывающей из полумрака остатки обеда, выключенную плитку, переполненную пепельницу, – никого не было. Тахта, на которой, как предполагала Александра, будет спать гостья, была не застелена. Жалкая стопка постельного белья, которую сама же художница принесла сюда днем, так и лежала в изголовье нетронутой. Александра обошла комнату, хмурясь, дотрагиваясь то до одной вещи, то до другой, будто немо прося у них совета.
«Что такое? Дверь была заперта несколько часов назад, теперь открыто, свет горит, но никого. Что за притча?»
Остановившись у окна, она обернулась, еще раз окидывая взглядом всю комнату, и крик замер у нее в горле, перехваченном судорогой. Она вдруг увидела то, что не было заметно с другого ракурса. За распахнутой дверью, в углу, на полу сидел человек. Она видела только его ноги, в брюках, блестящих ботинках, нелепо вывернутые, похожие на небрежно брошенные части манекена.
Ей, повидавшей на своем веку множество натурщиков, рисовавшей бесчисленные гипсы, копировавшей сотни картин, с первого взгляда сделалось ясным то, чего она предпочла бы не знать. Сидеть в подобной позе живой человек не мог. Мужчина за дверью был мертв.
Глава 9
Александра не сразу решилась к нему подойти. Только убедившись в полной неподвижности сидевшей за дверью фигуры, она сделала несколько осторожных шагов, подавшись вперед и присматриваясь. Наконец, оказавшись рядом, женщина слегка притворила дверь, и тогда свет лампы упал прямо на тело.
Она глубоко вздохнула, внезапно ощутив обморочную дурноту. «Адвокат! Как его звали, забыла… Забыла напрочь имя…» Глядя на покойника, Александра безуспешно заставляла себя вспомнить его имя, как будто от этого зависело что-то важное. В конце концов, опомнившись, женщина вытащила из кармана часы. Пять минут первого. Она попыталась сообразить, почему узнать точное время было так важно для нее, и не смогла. Все мысли были какие-то неповоротливые, чужие, Александра никак не могла с ними освоиться.
«Где Рита? Кто его сюда впустил? Кто открыл ему дверь?» Только задав себе эти вопросы, женщина окончательно очнулась от шокового оцепенения и содрогнулась всем телом от новой волны обдавшего ее страха.
Склонившись над мужчиной, она пристально разглядывала его, не решаясь дотронуться. Он был мертв,
