Саульский. Еще с нами был Леха, как мы его называли, игравший на всякой перкуссии. Блестящий был состав. И отношения у нас сложились хорошие. Помню, как мы вместе встречали 1974-й и впервые проявили чудеса кулинарного искусства. У Лехи уехали родители. А жил он с ними в большой пятикомнатной квартире, в старом доме. Решили отмечать Новый год у него. Купили ящик итальянского вермута, продуктов разных, и когда часиков в шесть вечера 31 декабря собрались у Лешки, выяснилось, что девушки, приглашенные нами в качестве подруг, абсолютно не умеют готовить. Тогда мы втроем, Макар, я и Игорь Саульский, соорудили весь праздничный стол. Получилось вкусно.
У меня в институте сложилась репутация вокалиста. Видимо, оттого, что я достаточно громко и нахально пел всегда и везде, где можно и нельзя – в компаниях, на институтских вечеринках… Репертуар был достаточно обширный: «Битлз», «Манкиз», «Криденс»… Однажды меня где-то услышал Кавагое и принял определенное решение.
Это свойство его характера. Самурайская, вероятно, черта: мыслить стратегически и устраивать всевозможные коллизии. Он постоянно что-то придумывал и делал так, чтобы замысел состоялся. Не скажу, что Кава обладал каким-то особенным художественным мышлением, но вот интригу он создавал мастерски.
И знаешь, что прикольно в моем случае? Инициатива исходила от Кавагое (это, правда, позже выяснилось), но пригласил меня в «Машину» Макар. Однажды он ко мне подошел и сказал: «Честно говоря, при всей своей неповторимости, пою я скверно. Не хочешь ли прийти к нам в группу вокалистом?» Кава его, видимо, сумел зачморить. Он мертвого заебет. С Сережкой хорошо было отдыхать. Он ужасно смешной. Но работать с ним стоило осторожно. Легко было попасться на идею, а через секунду почувствовать, что тобой уже манипулируют.
На предложение Макара я нагло согласился. У меня какие-то свои песни тогда, кажется, уже имелись, но это все ерунда. В «Машине» я ничего своего не исполнял. Какие-то глупости показывал на репетициях, но до исполнения их на сцене не доходило, а я и не настаивал. Материала у «Машины» хватало, и мы довольно плотно репетировали. Нужно было и притереться друг к другу, и тональность для меня во многих песнях была достаточно высоковатой, я буквально усирался. Но, кое-как справлялся. Во всяком случае, считал, что сдюживаю. Это хороший тренаж для меня был. Я учил тексты, мелодии, ритмические нюансы, особенно с приходом из «Високосного лета» Сашки Кутикова. У него было очень много каких-то теоретических клише, уже почти профессиональный подход к делу, осознанные требования к исполнительству и, естественно, на меня все это свалилось.
Я был в «Машине» свободным вокалистом, то есть просто стоял на сцене с микрофоном. Вернее не стоял, а выделывал разные коленца, «работал Элвисом». В «Машине», кстати, ни до, ни после меня освобожденного вокалиста не было.
Поначалу, помнится, фантастический мандраж испытывал. Наша репетиционная база располагалась на текстильной фабрике «Красная роза» имени Розы Люксембург в Хамовниках. И первый мой концерт с «Машиной» состоялся именно там. Народу немного было, фабричная молодежь, но пришел сам Алик Сикорский из «Атлантов». А меня колотило так, что я стаканом в зубы себе не попадал. Жутко распсиховался. Хотя кроме меня этого никто, вроде, не заметил. Алик мне сказал тогда после концерта: «Знаешь, тебе не хватает завитушек, очень прямо поешь». Подобные профессиональные замечания опытных товарищей мне были очень ценны – все шло в копилочку. И я до сих пор считаю: здорово, что я тогда попал в «Машину».
Я пел «Флаг над замком», классную вещицу «Битое стекло» («Нас манили светлые вершины…»), очень вкусный «тяжеляк» «Дай мне ответ» («Как много дней ты провел среди друзей, пока не понял, что ты совсем один…»), «Я устал»… Когда появился «Хрустальный город», я уже набрался опыта и исполнял его на сцене в психоделическом угаре. Пришла полная внутренняя свобода, и я откровенно перся от самого процесса. Внутреннее кино какое-то во мне крутилось. Через некоторое время я почувствовал истерию публики, когда приходилось после концерта продираться через толпу чуть ли не по головам. И в этот момент мне вдруг интереснее стало выпивать, чем репетировать. К творчеству я остыл и потихоньку начал отстраняться от группы. Не вижу тут ни внутренних причин, ни внешних. Просто так вышло.
Моя первая жена тогда меня бешено ревновала ко всему, связанному с музыкой, концертами, тусовками, и у нее были проблемы с алкоголем. У меня не было, а у нее были. Но я еще настолько незрелым себя чувствовал, что ничем помочь ей не мог. Когда общий разлад в моей жизни – с супругой, с институтом (откуда нас, кстати, изгоняли вместе с Макаром) – достиг какого-то пика, я решил, что можно чем-то пожертвовать, и пожертвовал «Машиной Времени».
Пропал. Буквально. Пропустил пару репетиций…
Нехорошо. Но я находился в алкогольном клинче. В двадцать три года он физически переносится организмом достаточно легко, но психика, думаю, у меня уже была изуродована к тому времени. Тем более, то, что мы тогда киряли, трудно назвать вином. Эрзац портвейна. Некоторые из тех напитков оказывали просто фантастическое нервно-паралитическое воздействие. Тот же «Агдам». Коэффициент его полезного действия был высочайший. Там же крепость двадцать градусов и сколько-то процентов сахара. Настоящее пиратское пойло. Башню сносило на фиг. Не надо вашего героина…Деградация происходила с первого стакана. А «Сахра» была из разряда рвотно-удушающих…Ее пили от полной безысходки.
Да, он приехал ко мне домой. Мы с ним вышли на улицу, пообщались. Наших личных отношений произошедшее никак не касалось. Я никого в группе не проклял, не возненавидел…Мне просто внутренне стало невозможно продолжать выступать с «Машиной». Я не могу это прокомментировать. Так вышло.
Клево, что ты про это вспомнил. Тогда существовала такая игра. Внутри богемы рождалась некая мифология. Казалось, что вот эти небожители, то бишь, музыканты, весь этот советский или антисоветский рок – одна большая семья или экипаж какого-то космического корабля, где происходят невероятного морального накала разборы на уровне политики, нравственности, внутрицеховой этики. Это было важно для публики. Ни Ситковецкий, скажем, ни Макар, ни Матецкий, ни я или еще кто-то из музыкантов всерьез так не думали, но все об этом восприятии знали. Уходит Маргулис, у Макаревича появляется новая песня с какими-то, якобы, намеками – ага, народ начинает говорить, это про Маргулиса. Да фиг с два! И «Дороги наши разошлись» – отнюдь не про Макара. Песня про девушку.
Насчет «тунеядства» – это отдельная история в моей жизни. Сначала я уволился из радиокомитета для того, чтобы на пару месяцев поехать с «Машиной» работать на юг. Отпуск-то мне давали, но на месяц. А
