Петровну. Ей оставил лишь поломоек – Мадину да Богдану Нерадько. Но обе женщины – Дареджан Ираклиевна и Валентина Петровна – отказались, остались с ней. Они не одобряли золотуську. Остались и Игорь с Асланом, хотя Леван сулил повышение зарплаты. Верные, преданные, неподкупные…
– Возьмем, не вопрос. Мы машину тут оставим, – обратился Герман к инспектору. – Можете мерить тормозной след, фотографировать, эвакуировать, все что угодно. Только вещи заберем. Заберите все ценное, – посоветовал он Игорю и Этери. – Да, и права покажите, пусть перепишет.
– Права я изымаю, – заявил инспектор.
К ним подошел невысокий, но бравый капитан.
– Перепишите данные и отпустите граждан, – распорядился он. – Под мою ответственность. Они – потерпевшие.
– Вот им все можно, – шипела тетка из «Ланоса», явная единомышленница инспектора, пока он переписывал данные паспорта Этери и водительских прав Игоря. – Всюду своя рука. А нам тут торчать… Мы тоже потерпевшие!
– Не волнуйтесь, гражданочка, – улыбнулся ей бравый капитан. – Сейчас всех отправим, и вас тоже. Вон уже эвакуаторы идут.
Этери сама не понимала, как ей удалось дойти до полицейской «Нивы», которую выделил им маленький капитан по фамилии Синицын. Ее шатало из стороны в сторону, ноги подгибались, грудь болела страшно. Оттянув ворот блузки, она обнаружила на коже красный рубец.
– Это фрикционный ожог, – заметил Герман. – От ремня. Ничего, пройдет. Потерпи еще немного.
В «Ниве» Этери просто отключилась. Не видела, как подъехали репортеры, не заметила, как добрались по МКАДу до Рублевки и въехали в поселок. Герман извлек ее из машины и на руках донес до дома, где над ней принялись хлопотать женщины.
Этери отказалась звать врача, твердя себе и окружающим, что помимо нервного потрясения и фрикционного ожога, который она смазала заживляющей мазью, ничего с ней не случилось. Но вечером того же страшного воскресенья позвонил Герман и предупредил, что Адырханова выпустили под подписку о невыезде. А Этери уже на следующее утро вызвали на допрос.
Она поехала. Герман приставил к ней усиленную охрану и порекомендовал адвоката. Этери заявила, что ей не нужен адвокат. Она еще не оправилась, ощущала слабость и головокружение, но не чувствовала себя виноватой.
Она не чувствовала себя виноватой до той самой минуты, пока следователь не упомянул о Савве Цыганкове. Сама Этери о нем даже не вспоминала, у нее начисто вылетело из головы, пока следователь не заговорил. Следователь попался толковый и даже симпатичный, извинился, что пришлось выпустить Адырханова по распоряжению начальства, на которое сильно надавили с самого верха. Успокоил ее тем, что Адырханов вчера же поздней ночью рванул в Чечню, несмотря на подписку о невыезде.
Поэтому Этери уверенно рассказала ему, как помогла бежать Ульяне Адырхановой, правда, на всякий случай повторила ту же версию, что раньше изложила Левану: нашли проститутку, сделали паспорт, как зовут, не знаю, куда уехала, не знаю… И только когда он спросил, как она оказалась накануне в полдень на сорок седьмом километре Киевского шоссе, Этери спохватилась:
– Савва! Подонок! Это он меня заманил. Рейсдаль у него, видите ли, объявился. Мне бы сразу догадаться… Знала же, чуяла, что тут что-то не так… Откуда ему взять Рейсдаля?! Извините, я перескакиваю с одного на другое…
Этери преследовало ощущение раздвоенности, даже разорванности напополам: голова странно легкая, неприятно легкая, словно парящая где-то в вышине, а тело тяжелое, как якорь. Голова кружилась, лицо следователя то и дело оказывалось не в фокусе, поле зрения само собой сужалось, глаза блуждали, сколько Этери ни старалась сосредоточить взгляд.
Тем не менее, взяв себя в руки, она связно изложила, откуда знает Савву Цыганкова, как отстаивала приют от притязаний Снегоочистителя, как помогала Савве с работой, когда ликвидировали Росохранкультуру. Умолчала лишь о проведенной у него ночи: это никого не касается.
– Он собирает голландскую живопись, – закончила рассказ Этери. – Позвонил мне, попросил о встрече… Ему, видите ли, картину Рейсдаля предлагают купить. Все равно что Рембрандта, – добавила она с усмешкой. – Мне бы догадаться, что это Адырханов его подослал…
Она не сразу заметила, как окаменело лицо следователя, не сразу насторожилась. Но потом спросила:
– В чем дело?
– Так вы не были на вилле? – уточнил следователь, не отвечая на вопрос.
– Нет, – улыбнулась Этери: ее позабавило слово «вилла». – Я, как увидела за забором черные машины, сразу поняла, что это засада, и велела водителю… – Ее голос смолк на полуслове. – А что случилось? – повторила она, вглядываясь в размытое и словно уплывающее лицо следователя.
– То есть вы ехали на дачу к Цыганкову, так? – продолжал он о своем.
– Ну да, я же вам и говорю: он просил приехать посмотреть картину… Он из тех, с кем проще не спорить… А в чем все-таки дело?
– Вилла принадлежит Адырханову…
Этери изо всех сил напрягала зрение, а лицо следователя все уплывало от нее. Она расслышала последнюю фразу, но не смогла осмыслить. С каждой минутой ей становилось все хуже, она как будто смотрела в перевернутый бинокль. Воздух стал какой-то стеклянный и почти не попадал в легкие.
– «Вилла принадлежит Адырханову», – механически повторила она, не понимая ни слова.
Он еще что-то говорил, до нее не доходило.
– …было обнаружено тело…
– Тело? – переспросила Этери. – Какое тело?
– Тело Саввы Цыганкова. С огнестрельным ранением.
Этери все смотрела на следователя. Его слова не имели смысла. Глупость какая-то. Савва Цыганков? Он подонок. Заманил ее, оказывается, не к себе на дачу, а на виллу Адырханова. Подставить хотел. Такой же мерзавец, как Леван. При чем тут тело? С огнестрельным ранением? Это кто – Савва с огнестрельным ранением? Не может быть… Он негодяй и трус, он…
В глазах потемнело, обзор сузился до булавочной точки. Этери уже не видела, как бросился к ней перепуганный следователь, как жал кнопку звонка и отдавал команды в интерком. Она мягко и бесчувственно сползла со стула. Он не успел ее подхватить. Она ударилась головой о паркет.
От сотрясения мозга ее спасли сколотые на затылке косы. Даже шишки не осталось, Этери отказалась от госпитализации и в тот же день вернулась домой. Врачи велели до завтра ничего не есть, если будет тошнота и головокружение, немедленно вызывать врача. Она выслушала напутствие механически, ничего не запоминая, даже не вникая. Ей хотелось поскорее остаться наедине со своей совестью.
Добравшись до дому, Этери закрылась в спальне. С трудом разделась, вынула из волос шпильки, забралась под одеяло, еле ворочая языком, велела Мадине опустить шторы и уходить. Мадина кинулась было подбирать брошенную хозяйкой одежду, но Этери ее прогнала.
Савва… Не очень умный, тщеславный, трусоватый, подловатый, не самый выдающийся по человеческим качествам, средней руки архитектор. Но он же человек! Смерти он не заслуживал. Однако ж погиб. Из-за нее. Кто она такая, чтоб из-за нее люди жизни лишались? Плох он или хорош, мог бы жить. С огнестрельным ранением…
Они убили его просто так, чтобы не оставлять свидетеля. Но это она виновата, она его в это втравила. Нет, она не виновата, ни во что она его не втравливала… Нет, виновата. Если бы она не переспала с ним тогда, ничего бы не было. Да, эта смерть будет висеть на ней до гроба, как камень на шее. Ей с этим жить. У него остался кто-нибудь? Может, и родители – он же нестарый! Матери Левана семьдесят восемь, а Савва младше Левана лет на десять, а то и больше… Он разведен, а вот есть ли у него дети? Этери не помнила. Хоть бы не было… Хоть бы он не оставил сирот… А может, лучше бы у него были дети? Осталась бы жизнь после него, а так… А тебя-то кто спрашивает, что лучше, а что не лучше? Ты свое черное дело сделала. Господи, как же жить? Как теперь жить?..
Прошла ночь, но и утро не принесло облегчения. Этери так и не встала. К ней приходила Валентина Петровна, заглядывали Дарья с Марьей, подсылали Анечку, подсылали собак… Все без толку. Она не хотела
