есть, не желала подниматься с кровати.
Не встала она ни назавтра, ни на следующий день.
Гюльнара Махмудова не знала, как ей дожить до конца своих дней. Она же хотела всего-навсего насолить Этери! Она все ему рассказала, этому Рустему! За что ей такое? Чего еще он от нее хочет?
Он обращался с ней ужасно. Все, как Ульяна на лестнице рассказывала. Бил, душил, насиловал. Она не сопротивлялась, но все равно было ужасно. Гадостно, мокро и мерзко. Больно. Как он смеет, она из хорошей семьи! Она же не джаляб! Гюльнара пригрозила ему, что пожалуется отцу, а он засмеялся.
– Нужна ты теперь отцу!
И он прав, вот что самое обидное. Теперь она родителям точно не нужна.
Он избивал ее, спрашивал, где Ульяна. Она рассказывала все, что знала, повторяла снова и снова, чувствовала, что сходит с ума, а он все не унимался, все хотел выжать из нее еще какие-то подробности. При этом он что-то глотал, что-то нюхал и превращался в зверя, готового разорвать ее на части.
Рустем уходил, потом возвращался, и все начиналось по новой. Иногда он пропадал подолгу, и тогда за Гюльнару принимались его мать и сестры. Шпыняли ее, заставляли убирать весь огромный дом… В приюте Гюльнара вечно отлынивала от уборки, а тут приходилось работать, никуда не денешься. А то забьют до смерти.
Они все равно ее били, как бы чисто она ни убирала, щипали и почти не кормили. В один из первых же дней Гюльнара попыталась бежать. Рустем избил ее страшно, а потом опять изнасиловал, хотя ее тело превратилось в один сплошной кровоподтек.
Как он может так с ней поступать?
Гюльнара попросила отпустить ее по-хорошему, и опять Рустем лишь рассмеялся в ответ.
Она научилась подслушивать еще в приюте, да нет, еще дома. Так и узнала, что ее хотят отдать замуж за человека, казавшегося ей стариком. Дура была, лучше бы пошла за него. И не было бы тогда приюта, не попала бы она в эту передрягу, в этот ужас нескончаемый. Ей уже и смерть начинала казаться желанной, хотя и не до такой степени, чтобы на что-то решиться.
Вот и здесь, в огромном доме на Рублевке, Гюльнара старалась подслушать все, что могла. Но они между собой говорили по-чеченски, она ничего не понимала. Вроде похоже на татарский, а что говорят, неизвестно. Только по громким голосам, по крику догадывалась: что-то случилось.
Однажды Рустем приехал поздно вечером злой-презлой, на нее даже не взглянул, наорал на мать, приступившую к нему с расспросами, спешно куда-то засобирался, что-то рвал, что-то прятал и вновь уехал с охраной совсем уже на ночь глядя. Гюльнара давно потеряла счет времени, даже не знала, сколько после этого прошло: то ли день, то ли два…
Его мать и сестры как будто забыли о ней, ей больше не приходилось убирать (сама, без понуканий, она бы и не взялась), но и кормить вообще перестали. Голод выманил Гюльнару в кухню, она стащила из плетеной хлебницы кусок лепешки, хоть и страшно было, что застукают и изобьют.
Но никто не обратил внимания. Большой дом словно замер в ожидании чего-то. Гюльнара отщипывала от лепешки по кусочку. Велик был соблазн сожрать ее всю целиком, но Гюльнара боялась еще одной вылазки в кухню. Вдруг во второй раз ей не так повезет?
Она успела сгрызть всю лепешку, запивая водой из-под крана, она уже с ума сходила от голода и готова была на стену лезть, когда в дом, казавшийся неприступным, нагрянули люди в черной форме и в масках. Их было много, они оцепили весь дом по периметру, повязали охрану, ворвались внутрь. Шуму было столько, что Гюльнара не сумела расслышать, что они сказали матери Рустема. Зато хорошо расслышала ее звериный вопль. На крик прибежали сестры, и сама Гюльнара, шатаясь от голода, рискнула выползти из каморки, где пряталась все это время.
Женщины заламывали руки и рвали на себе волосы. Вопили, как ненормальные. Гюльнара бросилась к ближайшему черному человеку в маске. Он был страшен, но все-таки не так страшен, как чеченцы.
– Спасите меня! – крикнула она. – Они меня силком тут держат!
Мать и сестры Рустема накинулись было на нее, но человек в маске подхватил Гюльнару на руки, а другие окоротили чеченок. Больше Гюльнара ничего не видела, она потеряла сознание. Очнулась на руках у омоновцев. Женщин уже не было, их увели куда-то, а над ней склонился маленький человек в милицейской форме и без маски.
– Ты кто?
– Я Гюльнара… Гюльнара Махмудова. Он меня силком увез… Отвезите меня в приют «Не верь, не бойся, не прощай». Только поесть дайте, он меня голодом морил.
Глава 16
Три дня Этери пролежала трупом. Не пила, не ела, никого к себе не пускала. Черные мысли безостановочно крутились в голове бесплодными жерновами, не захватывая зерна и не давая муки.
Как там говорил следователь? Она думала, что ничего не слышит, а на самом деле все слышала и запомнила. Теперь воспоминания возвращались к ней, перемалывая душу в пыль. Она обвиняла Савву в предательстве, ругала его нещадно, а следователь сказал… Как он выразился? «Савва Цыганков не принадлежал себе». Да-да, так и сказал. Савву «посадили на иглу». Насильно вводили наркотики. То-то ей показалось, что он был пьян, когда говорил с ней!
«Вопрос жизни и смерти».
Может, он пытался ее предупредить? А она не поняла. Она ничего не поняла, еще сказала ему «давай без драм»… Дура, тупоголовая дура! Только о себе и думала. Если бы она тогда подняла тревогу… Вызвать на эту чертову виллу ОМОН… Они бы захватили Рустема, и Савва остался бы жив. А с иглы можно и снять. Но она же не знала, что это вилла Адырханова… Должна была предвидеть! Почему же она не догадалась? Не связала Адырханова с Саввой?
Еще один вопрос мучил ее: как Адырханов вышел на Савву? Как узнал, что Савва связан с ней? Но этот вопрос казался таким мудреным и – почему-то – таким страшным, что Этери даже не пыталась искать на него ответ.
На третий день после обеда приехал встревоженный секретарь Кенни. Он не стал рваться в спальню, но, оценив обстановку, позвонил Кате Лобановой, художнице, однокурснице и, как ему было известно, лучшей подруге.
– Ее надо спасать, – просто сказал он Кате. – Вы можете приехать?
Катя и сама уже тревожилась. Ей сообщили, что Этери лишилась чувств в кабинете следователя и что ей нужен покой, но уже слишком много времени прошло, а от подруги никаких вестей!
– Сейчас буду, – ответила она Кенни.
Катя была на седьмом месяце беременности и с гордостью несла перед собой величественный живот. Там внутри – она уже знала! – прятался черепаший хвостик. Она приехала к подруге на огромном, как кит, «Майбахе», за рулем которого сидел ее муж Герман Ланге. Отцовство ударило ему в голову, он в последнее время совсем сошел с ума: никуда не отпускал ее одну, возил в бронированном лимузине и не доверял шоферам.
Они привезли с собой Софью Михайловну Ямпольскую.
Она и вошла в спальню, где три дня не поднимались шторы и царила кромешная ночь отчаяния.
– Позвольте мне зажечь свет, Этери, – начала Софья Михайловна. – Нам с вами надо поговорить.
Этери с трудом оторвала голову от подушки и щелкнула выключателем настольной лампы.
– Зачем… Мне ничего не надо…
– Надо. Вы хоть о детях подумайте! О вашей матери! Она же там места себе не находит, в Москву собирается. Хотите, чтобы дети застали вас в таком виде?
– Я человека убила, – прошептала Этери.
– Давайте об этом поговорим. Но сначала вам надо поесть.
Мысль о еде вызвала у Этери приступ тошноты, но она слишком ослабела и не стала спорить. Ей было неприятно, что пусть и хороший, но посторонний человек видит, как она тут гниет заживо.
– Подождите минуточку… – охрипшим от обезвоживания голосом прошептала она. – Я приведу себя в порядок.
– Пришлю вам вашу горничную.
– Не надо…
