У него была только одна смутная надежда. После развода с Лорой он стал разыскивать Веру. Отправился в Плешку, но там ему, разумеется, ответили, что справок не дают. Тогда он узнал адрес общежития и поехал туда. В общежитии выяснилось, что такая не числится, но Коля познакомился со студентками, знавшими Веру, и они ему сказали, что она в общежитии не живет, снимает жилье где-то за городом, а вот где именно, они не знают. Зато они знали, на каком она факультете, в какой группе. На радостях он повел их в кафе и угостил мороженым. Всю дорогу они перешептывались, перемигивались, хихикали, пихали друг друга локтем в бок, но Коля все это списал на провинциализм и ничего не заподозрил. А они ничего ему не сказали.
ГЛАВА 6
Вера прилетела в Москву 29 августа, без приключений добралась до Долгопрудного и разыскала, следуя подробнейшим Зининым указаниям, дом, где жила Антонина Ильинична Поливанова.
Это был добротный краснокирпичный дом на улице Дирижабельной, то есть в прекрасном месте, окнами на парк. Когда-то мужу Антонины Ильиничны, имевшему две докторские степени — по военно- инженерному делу и по военной истории, — дали в этом доме трехкомнатную квартиру. Будучи доктором наук, он имел право на лишние двадцать метров площади.
Правда, реализовать такое право в советских условиях было практически невозможно. Лишние двадцать метров шли в зачет, если каким-то образом уже имелись в наличии, а вот, к примеру, подать заявку на расширение жилплощади, ссылаясь на докторскую степень, было делом безнадежным. Но супругам Поливановым в силу каких-то непостижимых уму движений военного ведомственного механизма досталась именно трехкомнатная квартира.
Сочинские родственники таким преимуществом пользовались вовсю: приезжали всей семьей, спали в гостиной на диване валетом, в кабинете на раскладушке и даже на полу. В эту гостеприимную квартиру и приехала теперь Вера.
Антонине Ильиничне исполнилось пятьдесят шесть. Оформив пенсию, она продолжала преподавать в музыкальной школе города Долгопрудного. Впрочем, в 1992 году и зарплату, и пенсию не выплачивали месяцами. Вера сразу сказала, что будет платить за жилье.
Сочи — город богатый, и не имеет значения, кто сколько получает. Все кормятся с курортного сезона, все комнаты сдают. Кое у кого есть и другие приработки, но этот — главный, поэтому Вере за занятия с отстающими платили щедро. За годы репетиторства у нее скопилась солидная сумма, а в девяносто первом году, когда инфляция стала зримой и наглядной, когда у магазинных касс появились откровенные таблички «Купюры по рублю, три и пять не принимаем», Ашот Багдасарян обменял ей все деньги на доллары, хотя в Уголовном кодексе еще действовала статья восемьдесят восемь, карающая за незаконные валютные операции.
Но Антонина Ильинична отказалась брать плату за комнату.
— Зина говорила, ты ждешь ребенка. Это правда?
— Я еще не была у врача, — смутилась Вера. — В Сочи я не могла, меня там все знают, и маме я говорить не хотела… У нас сложные отношения. Но… да, это правда. Я жду ребенка.
— Значит, надо деньги на ребенка копить.
— Я найду работу.
— Тебе учиться надо. Тебе когда рожать?
Вера покраснела до слез. Когда ей рожать, она знала совершенно точно.
— В конце апреля, — ответила она тихо.
— А как же институт?
— Не знаю, — вздохнула Вера, — там видно будет.
— Вот и я так думаю, — согласилась Антонина Ильинична. — Поживем — увидим.
И они стали жить. Вере понравилось, что Антонина Ильинична не донимает ее расспросами об отце ребенка и о жизни в Сочи. Она ни единого вопроса не задала.
А работу себе Вера все-таки нашла. В их домоуправлении уволилась старая бухгалтерша — отказалась переходить на компьютерный учет. Вера вызвалась вести бухгалтерию вместо нее. Платили гроши, но все лучше, чем совсем ничего. Зато управдомша познакомила Веру с владелицей одной частной фирмы, арендовавшей помещение по соседству, и та стала давать ей надомную работу — ту же, что Вера в Сочи делала для Ашота.
И все бы ничего, но вскоре после переезда в Долгопрудный Веру настигло то, что в художественной литературе изящно именуется «утренним недомоганием», а в медицинской — токсикозом. Она ничего не могла есть, днем и ночью ее преследовало ощущение отравленности: клубящаяся мутным туманом дурнота заполняла все тело от макушки до пяток. Вера испытывала отвращение ко всему, на что бы ни упал взгляд. Ей становилось дурно от мелькания деревьев и телеграфных столбов в окне электрички, от запахов, от одного лишь вида пищи. Как-то раз она увидела в институте однокурсницу в меланжевом свитере, у нее зарябило в глазах, и ей стало дурно от пестроты. Но хуже всего было чувство вины. Она казнила себя за то, что ее тело, как ей казалось, отвергает ребенка.
Кроме того. Веру мучили страхи. С самого детства она была запуганной, а беременность добавила ей новых, совсем уж иррациональных опасений. Она боялась выкидыша, боялась поскользнуться, упасть и повредить ребенку, боялась, что он родится больной, что у нее не будет молока, что она не сумеет его выкормить и вырастить.
Лишь много позже Вера узнала, что все ее тревоги довольно стандартны, описаны в медицине и понятны любому психологу. Но в 1992 году мысль о психологе даже не пришла ей в голову, а посещение женской консультации обернулось новым кошмаром. Врач, женщина средних лет с обесцвеченными пергидролем, чернеющими у корней волосами и бледно-голубыми — тоже как будто обесцвеченными — глазами, приняла Веру, мягко говоря, неприветливо:
— И куда тебя, шкильду такую, рожать понесло? Тебе сколько лет-то?
— Восемнадцать, — ответила Вера, хотя до восемнадцати оставалось еще дней десять.
— Муж есть?
— Нет.
— Вот и сидела бы дома, мамку слушала. Нечего было коленки раздвигать.
Вера промолчала.
— Да ладно тебе, Евдокимовна, что ты девку-то зазря пугаешь? — вступилась за Веру медсестра- акушерка.
— Ничего не зазря! Вот разорвется она до подмышек, потом на меня еще в суд подаст! — огрызнулась врачиха.
— Не бойся, милая, все будет очень даже распрекрасно, — приговаривала, не слушая докторшу, медсестра.
— Да тебе-то откуда знать, — не унималась врачиха. — Она ж астеничка, чисто по Кречмеру! Давай- ка лучше аборт сделаем, пока не поздно, а? — предложила она Вере.
— Не слушай ее, девушка, меня слушай, — опять вмешалась медсестра. — Родишь в лучшем виде, не хуже, чем другие рожают.
— Я буду рожать, — еле слышно прошептала Вера.
— Вот и хорошо.
— Вот ты наобещаешь с три короба, — продолжала пергидролевая врачиха, повернувшись к медсестре, — а мне потом отвечать. Ты на анализы посмотри. Гемоглобин — как у покойницы! Немочь бледная! Я удивляюсь, как она еще ноги таскает! А ты — рожать!
— Ничего, справится. Ты, милая, на мясо налегай, — начала наставлять акушерка Веру. — С кровью! Свекла хорошо идет, яблоки… Фасоль. Кагорчику можно попить — по ложечке в день.
— Нет, я не буду спиртное, — испуганно сжалась Вера.
— Я ей уколы пропишу, — устало пробурчала врачиха. — Кагором тут не обойдешься.