— А для вас — дойная корова. — Николай вдруг успокоился, перестал горячиться. — Думаете, вы лучше меня распорядились бы деньгами банка? — иронически улыбнулся он. — Так бы прямо и сказали. Только это неправда. Я прекрасно знаю, какие деньги вы откачиваете себе в карман.
Кацнельсон возмутился и даже пригрозил судом, но Николай больше не слушал.
— Пожалуйста, можете подать на меня в суд. — Он встал. — Но вам многое придется объяснить. Про остатки на счетах, не ушедшие в бюджет, про завышенные расценки, про мастерские под вашими родственниками… Вы давным-давно уже могли бы сменить кушетку в предбаннике за свой счет, а вы все на бедность плачетесь! Извините, у меня репетиция.
Николай опасался, что Фима Мирошник начнет вмешиваться в творческий процесс. Как выяснилось, напрасно.
— Я нашел себя, старик! — радостно объявил Фима, когда Николай принялся осторожно расспрашивать его о «творческих планах». — Вот оно, мое дело! Вымучивать из себя «творческие планы»… Нужен мне этот халоймес, как дыра в голове! — Фима считался знатоком одесского говора и старательно поддерживал марку, хотя давно уже жил в Москве. — Это я оставляю таким, как ты. А вот выбить какой- нибудь интересный реквизит… светодиоды, подъемники, лазерную подсветку… м-м-м… Тебе этого не понять.
— Выбей мне лучше глушилки для сотовых.
— Легко! — согласился Фима. — А что, достали?
— Не то слово. Чего только я не делал! — Николай принялся загибать пальцы. — Объявления вешал, капельдинеров просил, чтоб напоминали, сам бегал от входа к входу, как крот у Кафки, просил, требовал, умолял, чтоб выключали мобильники. Со сцены перед спектаклем объявлял. Эффекта — ноль! Прямо посреди спектакля раздаются трели. И, главное дело, отвечают, гады, на эти звонки, начинают разговаривать прямо в зале. Одну девицу вывели со скандалом с «Тяжелых дней». Я к ней в фойе подхожу, спрашиваю: «Объявление видели? Просьбу со сцены слышали?» А она мне: «Я должна всегда быть в контакте!»
Фима усмехнулся, оценив двусмысленность.
— Ну а ты ей что сказал?
— Что на контакт есть антракт. Она деньги за билет обратно требовала…
— Но ты не дал, — догадался Фима. — Ладно, поставлю я тебе глушилки, дерьмо вопрос. Вообще-то это не вполне кошерно — глушилки в театре, — он лукаво покосился на Николая, — но у меня, где надо, все схвачено, выбью разрешение. Ты работаешь с профи, цени!
— Ценю. А что ж ты, профи, не пошел сразу на экономический? — поинтересовался Николай.
— Ну, я же кавээнщик, как и ты… Поперся сдуру на режиссуру, — срифмовал Фима, весело подмигивая, — да так и завяз. Но я не жалею. Чего я там не видел, на экономическом? Рисовать накладные — это я тебе и без экономического нарисую. А с режиссерского мне моя работа даже виднее.
Николай решил задать прямой вопрос:
— И не тянет в режиссуру?
— Это ж с какого переляку? — удивился Фима. — Ты лучше посмотри, какие я тебе бебехи надыбал!
Среди «бебехов», надыбанных Фимой для постановки «Онегина», был костюм медведя. Костюм, как и предполагал Николай, оказался дорогим удовольствием, его пришлось заказывать в Италии у какого-то уникального дизайнера, но дело того стоило: медведь получился одновременно и фантастическим, и достоверным. Мастер изготовил две шкуры — запасную на тот случай, если основная износится, — и приложил к заказу целый чемоданчик всяких средств по уходу за мехом.
— Дорого или дешево — это неправильная постановка вопроса, — назидательно заметил Фима. — Вопрос надо ставить так: стоит оно этих денег или не стоит.
— Стоит, — согласился Николай.
Кроме того, Фима нашел модельера, который сделал стилизованные костюмы — красивые, но облегченные по сравнению с реальной одеждой девятнадцатого века. Дорого обошлось и оборудование для спецэффектов, его тоже пришлось закупать за границей. В компании Никиты Скалона «РосИнтел», самой продвинутой компьютерной фирме Москвы, для Николая разработали специальную программу включения световых и шумовых эффектов.
Вера порекомендовала ему свою подругу Зину Мухамедшину как консультанта по прическам. Встретившись с ней, Николай узнал ту самую рыженькую девушку, которая тогда, двенадцать лет назад, пришла в загс и принесла ему страшную Верину записку. Оказалось, что она перебралась в Москву и стала парикмахером, мастером международного класса. Она сделала для спектакля несколько роскошных, очень дорогих париков из натуральных волос.
Николай заикнулся было о достоверности, и она, рассмеявшись, заверила его, что история прически входит в обязательный курс обучения, но, если он сомневается, она принесет ему справочную литературу. Он сказал, что вполне ей доверяет.
Очень хотелось поговорить с ней о Вере, но чутье подсказало: пытаться не стоит. Он лишь спросил, она ли делает Вере прически. Зина ответила утвердительно и прочла ему целую лекцию о разнице между французским, испанским, «ракушкой» и так называемым «чеховским» узлом. Николай всю эту массу совершенно не нужной ему информации выслушал и даже запомнил, потому что это касалось Веры.
Фима Мирошник твердо пообещал Николаю, что из бюджета не выйдет. В обход фирмы Кацнельсона он нашел мастеров-декораторов, которые сделали по эскизам Николая легкие театральные ширмы на рамах и движущиеся задники. Это была самая лаконичная и самая недорогая часть сценического решения, но именно она определила весь облик спектакля. Она же навела Николая на мысль устроить театр в театре — сцену с Истоминой. Он обратился за помощью к Великой Балерине.
Знакомство с этой удивительной женщиной заставило Николая на многое взглянуть другими глазами. Первая и любимейшая ученица Вагановой, ставшая театральной легендой, в 20-е годы она практически в одиночку выволокла на своих плечах громоздкую телегу имперского балета, доказала, что его рано «сбрасывать с корабля современности». Она наполнила классический танец бездной новых смыслов. Ее техника просто не поддавалась осмыслению. Техники как будто и не было: там, где другие делали гимнастические упражнения под музыку, она давала непрерывно льющуюся кантилену танца.
Страна Советов щедро вознаградила ее за все. С 30-х годов, после триумфальных гастролей в Париже, она стала «невыездной». Ее мужа репрессировали. На сцене ее «душили» конкурентки. У нее отняли любимую партию всего после двух спектаклей. Даже звание народной СССР ей дали лишь за выслугу лет, когда она уже ушла со сцены, а ушла она в сорок четыре года. Иные ее соперницы считали этот возраст годами расцвета, а она ушла — с величавой легкостью, как делала все и всегда.
Ее облик называли «царственным», ее танец — «героическим». Это не мешало ей сохранять пленительную женственность и на сцене, и в жизни. На фоне унылых, безликих и бесполых «образов советского человека», заполонивших и экран, и сцену, и страницы книг, она демонстрировала открытую сексуальность. В нее влюблялись. Оркестранты по очереди брали отгулы, когда она танцевала «Раймонду»: никто не хотел смотреть в ноты или на дирижера, всем хотелось любоваться красавицей балериной. Она не была бестелесной. Напротив, у нее были роскошные формы. В первом акте, когда она выходила в длинном платье и поворачивалась спиной к публике, по залу проносился стон.
А теперь, незаслуженно забытая, она скромно доживала свой долгий век в должности репетитора в Большом театре и на балетмейстерском факультете РАТИ.
При первой встрече с ней Николай пережил острое разочарование. Он увидел коренастую, грузную старуху в тяжелом шевиотовом костюме партийной тети. Трудно было поверить, что это та самая Великая Балерина, о которой он столько слышал. Но поверить пришлось. Первое впечатление забылось очень скоро. Она заставила его забыть.
Войдя в класс, Николай какое-то время наблюдал, как она учит трех своих учениц на пуантах делать нечто под названием «пор-де-бра».
— Нежнее, девочки, мягче, — уговаривала Великая Балерина, но, как девочки ни старались, у них не выходило то, чего она добивалась.
