Пленник волчьей стаи

подходил к стойбищу. Потом совсем осме­лел: приходил утром на рыбалку к людям и потихоньку воровал рыбку из запруд. Ему никто не мешал — рыбы много, на всех хватит.

Так и жил Черная гора, медведь-одиночка. Его уже никто не боялся. Даже собаки не лаяли, когда из кустов вдруг выходил грозный хозяин. Нет, других медведей охотники убивали, потому что без медвежьего мяса, без шкур кайнынов как проживешь, но на черного никто не смел поднять ружье.

Однако как ни берегли люди маленького стойбища «своего» медведя, от беды тот не ушел. Прошлой осенью, когда с севера возвращались дикие олени, Апис поставил на их тропе лук-самострел. Только на ту тропу раньше оленей вступил Черная гора — стрела угодила ему в ле­вый глаз. Стеная от боли, медведь махнул лапой, сломал стрелу, но костяной наконечник остался в глазнице. Громко охая

он много дней и ночей бродил вокруг стой­бища. Он просил людей помочь ему, но люди принимали его стоны за гнев и дрожали от страха.

Не дождавшись помощи, Черная гора ушел вниз по реке. Боль изматывала его могучее тело. Он так и не лег в берлогу и всю зиму шатался по берегам занесенных снегом рек, отыскивая незамерзающие оконца. Возле них можно было найти хоть какую, но еду — траву, водорос­ли, скелеты отнерестившихся рыбин... Однажды ему по­везло — он подкараулил важенку. Но это была его по­ следняя удача. Вскоре у него стала сильно болеть голова.

Черная гора теперь подолгу лежал в сугробе. Жир, на­копленный летом и осенью, таял в его теле, медведь ху­дел, слабел. Иногда боль утихала, и тогда он пробирался в кедрач, раскапывал снег, ел молодые побеги, а если вез­ло, то с радостью пожирал шишки, чудом уцелевшие от крикливых пестрых птиц кедровок. Но чаще его едой была кора деревьев,

Он совсем изголодался, отощал. Пришло время тяже­лого снега. Едва снег осел и начали появляться первые проталины, как Черная гора принялся разыскивать захоронки евражек.

Когда вскрылась река, Черной горе стало легче — на перекатах он иногда добывал юрких гольцов, скаты­вавшихся с верховий к морю, навстречу идущим на нерест неркам, чавычинам. Медведь повеселел — голова у него теперь болела редко. Он с радостью вглядывался одним глазом в проснувшуюся землю, в синее небо, пер­вую зелень. Но однажды, когда в небе играло веселое солнце, Черная гора вдруг заметил, что Большой Верхний Огонь начал тускнеть... Прошло немного времени — и для одноглазого медведя наступила Большая Ночь... А в небе по-прежнему ярко горело радостное солнце. Оно светило всем, но только зрячие видели его.

Сначала медведь решил, что наступила ночь. Но нет, он чувствовал прикосновение теплых лучей, его уши слышали веселые голоса птиц. Они пели брачные песни, пели песни-призывы. Ночью птицы так не поют, ночью от Большого Бледного Огня не исходит тепло... Черная гора стоял и стоял, задирая голову вверх, но там, как и внизу, он ничего не видел. Эта непонятная темнота страшно давила, спирала дыхание. Он забеспокоился и все-таки решил, что наступила ночь. Он лег на прохладную землю и вдруг почувствовал приближение боли в голове. Сна­чала она возникла в том месте, где все еще торчал тот неведомый ему горячий камень, что лишил его одного глаза. Затем боль перекинулась на второй глаз, и вскоре медведю казалось, что с него кто-то невидимый, сильный, снимает череп. Он застонал, потом заревел от боли.

Гулявшие у самой воды чайки всполошились и, гром­ко крича, поспешили прочь от лежавшего неподалеку черного медведя.

Боль утихла только к утру, когда над землей вновь взошло солнце. Но медведь не видел Большого Огня. Зато он услышал, как загомонили чайки, закаркали вороны.

Птицы хотели есть, и потому каждая на свой лад кричала об этом. Черная гора тоже захотел есть. Он встал, начал ловить запахи. Ветер принес ему запах зайца, запах ра­зодранной птицами рыбины.

Нос не обманул медведя. Заяц был недалеко. Он вы­скочил на берег, огляделся и принялся обгладывать мо­лодые побеги ближнего куста. Чайки, громко горланя, расправлялись с зазевавшимся жирным гольцом.

Постояв, медведь нерешительно пошел к воде. Он хо­рошо слышал «разговор» реки. Подойдя к ней, Черная гора опустил голову, принюхался. У него под мордой, в маленькой лагуне, резвились мальки, но он их не видел.

В тот день ослепший медведь так и остался голодным. И на другой день тоже. Впрочем, не голод был главным мучителем черного великана — все чаще и чаще кто-то тот, невидимый и очень сильный, пытался содрать с него, живого, череп. От дикой боли Черная гора терял созна­ние. Каждый новый день приносил ему новые страдания. Когда же боль немного утихала, он ощущал, как его же­лудок терзает голод. Тогда он шел к воде, обнюхивая гальку, выискивал червей, жуков, потроха и кости рыбин. Он все ждал, когда река сильно запахнет рыбой,— ждал подхода кеты и горбуши.

Вот и сегодня снова пришел к реке и сейчас вслуши­вался в ее «голос», в надежде услышать частые всплески, которые всегда сопровождают ход многих рыбин. Перед­ние лапы его оказались в воде. Черная гора замер, низко наклонил голову. Он слышал бег воды, слышал, как над ним пролетали утки, как неподалеку скандалили драчли­вые чайки, слышал, как шлепались в воду выпрыги­ вающие за мошкарой хариусы, но тех частых всплесков, что бывают, когда в верховье идут непрерывными стада­ми большие вкусные рыбины, он не слышал. Вдруг ему почудилось что он слышит где-то шаги человека: легкие, еле слышные. Он вскинул голову, попятился из воды и в этот миг почувствовал страшный удар в левый бок и жгу­че-пронзительную боль... Взревев, он хотел занять боевую стойку — встать на задние лапы, но земля вывернулась из-под лап, он завалился на бок, судорожно корябая прибрежную гальку.

Атувье не зря так упорно разрабатывал руку, не зря приучал глаз к полету копья — копье вошло черному медведю под левую лопатку, достало огромное сердце слепого...

После броска Атувье отскочил, выхватил нож. Черная спина занял боевую стойку чуть сбоку от хозяина.

А Черная гора, все еще корябая своими страшными когтями гальку, силился подняться, но вскоре, громко простонав, затих. Он так и не увидел белого света и на­всегда провалился в густую темноту.

Убедившись, что медведь не шевелится, Атувье с опас­кой приблизился. Зверь лежал в луже собственной крови, над которой уже гудел рой мух.

Атувье свежевал черного тощего медведя до самого заката солнца. Рядом лежал Черная спина. Волк дремал, переваривая медвежьи кишки. Давно уже Черная спина не ел так много.

Атувье отрезал заднюю лапу добычи, завернул ее в шкуру, а остальное мясо укрыл крапивой и кедрачом, привалив их двумя выброшенными рекой не очень боль­шими топляками. Приказав волку охранять мясо, он взвалил тяжелую ношу на плечо и, довольный удачной охотой, пошел к яранге. До нее было недалеко.

Еще издали увидев Атувье, Тынаку сразу определила, что муж удачно поохотился — тяжело несет. Она обрадо­валась, но все равно сердце ее тревожно стучало: а вдруг медведь ранил Атувье? Она знала, как опасно охотиться на медведя с одним копьем. Немало охотников и с ружь­ями задрали кайныны. О, медведи не только сильные, но и хитрые, как люди. Стрельнет охотник в медведя один раз, другой — медведь упадет, не шевелится. Подойдет охотник к зверю, а тот, подраненный, встанет и... Что медведю пуля? Он сильный, живучий. А у мужа только копье и нож.

Когда Атувье развернул шкуру, Тынаку испуганно ойкнула — такой большой оказалась шкура! Как же одо­лел такого великана муж? Одним копьем убил, с одного броска.

—       

Атувье, ты великий охотник,— сказала Тынаку, восхищенно глядя на спокойного мужа.

—       

Я плохой охотник. Он был слепой, он не видел меня,— ответил Атувье и присел у костра.

—       

Слепой? Я никогда не слыхала про слепых медве­дей,— удивилась Тынаку.