Пленник волчьей стаи

посмотрела на них и отошла.

Атувье несмело приблизился к камню, заглянул за него. Комья свежей земли! Подойдя ближе, увидел в земле небольшой темный зев ямы. Земля по краям ее бы­ла изрыта медвежьими когтями.

Черная спина первым подошел к яме, заглянул в нее и тихо зарычал. Атувье опустился на колени и тоже за­глянул в яму, промытую весенними ручьями и затем, ви­димо, обрушившуюся где-то там внутри. Приглядевшись, Атувье разглядел на дне ямы что-то темное. И вдруг ему стало ясно: на дне каменного мешка лежал медвежонок! Ну да, медвежонок. Он услышал еле слышный стон маленького кайнына. Бедняга, наверное, уже давно нахо­дился в западне и теперь, вконец обессиленный, только так и мог звать на помощь мать. Видимо, проходя мимо ямы, он, как и все дети, не утерпел, решил посмотреть, что же там в ней, и, поскользнувшись, упал на дно. Но матуха никак не могла попасть туда — слишком мала для нее эта яма-западня, которая почти отвесно уходила внутрь. Атувье посмотрел на медведицу. Та стояла не шелохнувшись и смотрела, смотрела на него. Атувье стало жаль ее. Он громко пообещал ей:

— Я спасу твоего сына... или дочь.

Размотав чаут, он петлей захлестнул его вокруг камня и начал осторожно спускаться в яму. Яма была глубо­кой — на две длины его копья:

Медвежонок лежал на боку и даже не пошевелился, когда человек оказался возле него. Только тихонько всхлипнул и затих. Атувье поднял его. Ой-е, совсем то­щий, шкура да кости. Очень легкий. Заяц и тот тяжелее. Он перекинул кайнынчика через плечо и не без труда, перебирая чаут руками, выбрался из ямы.

Матуха стояла на прежнем месте. Увидев, что чело­век вытащил ее сына и положил на землю, рванулась было к ним, но остановилась и попятилась, как бы да­вая понять человеку и волку, чтобы они ее не боялись.

Медвежонок, оказавшись на свету, совсем затих. Атувье даже показалось, что малыш умер. Он наклонился к нему, прижался ухом к свалявшейся шерсти спасен­ного. Не-ет, живой,— сердце медвежонка хоть и редко, но билось. «Наверное, скоро умрет, совсем плохой»,— решил Атувье, не сводя глаз с матухи. Умные медведи, однако, поди узнай, о чем сейчас думает мать этого медвежонка, чего она ;вытворит. «Помрет ее сын. У нее давно уже молока в сосках нет. Чем она его накормит? Отнесу-ка я его Тынаку. Женщины умеют выкармливать маленьких». Он встал, крикнул матухе:

—       

Мать своего сына, слушай меня! Я отнесу твоего сына к себе в ярангу, к своей жене Тынаку. Твой сын совсем отощал, скоро помрет. Ты не спасешь его. Я отне­су его Тынаку, она поможет. Ты поняла меня?

Медведица повела ушами и в ответ негромко заревела, протяжно и жалостливо. У Атувье от удивления даже волосы зашевелились. «Ой-е, правильно говорят старики, что медведи — это люди в шкурах»,— вспомнил он не раз слышанное от серебряноголовых мудрецов, со страхом и почтением вглядываясь в матуху.

Он отвязал чаут, перекинул через плечо безжизненное тельце медвежонка и пошел назад. Оглянувшись, увидел, что матуха держится сбоку, строго соблюдая расстояние, которое, по ее разумению, не пугало человека и его волка.

Так они и подошли к яранге.

Завидев невредимого мужа, да еще и с удивительной ношей, Тынаку поспешила навстречу, но тут же испуган­но шарахнулась к яранге.

—       

Не бойся ее, она ничего плохого не сделает,— сказал Атувье, передавая жене копье. Он осторожно по­ложил медвежонка на землю.— Если его не накормить, он скоро умрет. Маленький кайнын совсем ослаб без еды в яме-ловушке.

Тынаку все еще со страхом смотрела на стоявшую медведицу, которая не спускала глаз с людей, с дете­ныша.

—      

Это... ее? — тихо спросила Тынаку, кивнув в сторо­ну матухи.

—     

Совсем ты глупая женщина,— усмехнулся Ату­вье.— Зачем спрашиваешь? Разве ты ничего не видишь?

Тынаку присела возле медвежонка. Его глаза были подернуты голубоватой пленкой. Он вдруг тихонько за­стонал. Все равно как больной ребенок. Тынаку встала, зашла в ярангу и вскоре вернулась, держа в руке тря­пицу. Расстелив ее на земле, зачерпнула ложкой мясной похлебки из котла и вылила ее на тряпицу. Потом за­черпнула еще и снова слила. Свернув кульком то, что осталось на тряпице, склонилась над медвежонком.

—      

Раскрой ему рот,— попросила она мужа.

Атувье наклонился, с трудом разжал пасть малень­кого медведя. Тынаку сжала тряпичный кулек, и в алую пасть медвежонка полилась жирная струйка.

Медведи живучие. К вечеру, подкрепившись, медве­жонок ожил и уже не стонал. Но был еще так слаб, что даже стоять не мог. И все это время его огромная мамаша сидела на своем, облюбованном ею месте и безотрывно смотрела на людей и на сына.

Не спускал взгляда с маленького медведя и Черная спина, растянувшийся у яранги.

Только Атувье не обращал внимания на спасенного медвежонка и его мать. Некогда ему было: уже подкрады­валась осень, а за ней на белых крыльях прилетит зима. И хотя вешала юкольника алели от распластанных тушек кеты и горбуши и сохнувших ястыков икры, он все равно рыбачил. Много надо еды — зима длинная. Конечно, для троих, может, уже и хватит юколы и квашеной рыбы, но кто знает, что может случиться. Не одни они даже в этом медвежьем углу. Во-он сколько зверья живет рядом. К тому же он втайне надеялся, что Черная спина отыщет себе подругу и приведет ее к яранге. Ой-е, хорошо бы! Тогда уже следующей зимой удастся заиметь маленькую собачью упряжку. Почему собачью? Волчью. Все равно он приучит и волчат к нарте. Э-э, нет, лучше заиметь хотя бы двух ездовых оленей. Хорошо бы, да не видел он пока здесь оленей. Может, потому они здесь не живут, что медведей много. Во-он сколько троп по берегам. Шибко много медведей. Ой-е, зачем думать об оленях, надо к зиме готовиться и к самому главному делу — рождению сына. Много-много надо успеть сделать до снега: достро­ить балаган, где будут храниться юкола и вяленое мясо, заготовить дров, нарубить ровных палок для нарт. На по­стройку одного балагана уйдет не один день — надо ямы вырыть, столбы срубить. Много дел, не до медвежонка, возле которого на корточках сидит Тынаку.

А матуха, словно убедившись окончательно, что те­перь ее сын будет жить и ему будет хорошо, встала и не спеша, ни разу не оглянувшись, пошла к реке. Все время, пока сын находился в яме, она сама ничего не ела и теперь, успокоившись, почувствовала сильный голод.

Отходил, таял еще один летний день, и на землю чау­чу тихо-тихо опускался вечер. День угасал медленно, нехотя уступая сумраку свои владения. В долину Апуки сползал туман, цепляясь за кудрявые, налитые сочной зеленью тополя, лиственницы, путаясь в буйных травах, в кочках тундры.

Вдоволь нахлопотавшись за день, затихли птицы; в тихие заводи заходила уставшая рыба; подыскивали глу­хие, укромные уголки в лесу, в кустарниках зайцы, уст­раиваясь на ночлег. И только прожорливые, неутомимые лисы, соболя, горностаи и росомахи все еще шныряли по кустам, берегам рек, стараясь на вечерней дремной зорь­ке добыть то, что ушло днем. Не дремали и могучие ор­ ланы и вся их когтистая братия, облетая реку и ее притоки. Для этих добытчиков вечер — тоже охотное время.

Притомился к вечеру и Атувье. Да и Тынаку, которая день ото дня становилась тяжелее, медлительнее, тоже устала: пока Атувье рыбачил, а потом рыл ямки под стол­бы, она соскребала со шкуры медведя-людоеда жир, кор­мила медвежонка, копала съедобные корешки, готовила ужин.

Костер тихо потрескивал, притягивал к себе. Атувье и Тынаку, поев вареной медвежатины, пили чай. Рядом с ними лежал медвежонок. Много раз Тынаку давала ему мясной и рыбный