внимательно за мимикой сестры, реагируя на малейшие изменения: улыбалась, если улыбалась Маша, широко раскрывала глаза, отвечая сильным эмоциям, мелодично агукала, подражая плавной речи.
Зиной тоже занимались: несколько раз в неделю она уходила в комнату Антонины Степановны. Когда возвращалась, Галина не спускала с нее глаз: все старалась высмотреть хоть какие-то изменения, но ничего не происходило. Зина по-прежнему наряжалась к приходу Фельдмана и, как обычно, подолгу рыдала, когда он, взяв Машу, уходил, не обратив никакого внимания ни на тщательно подкрашенные губы, ни на новое платье, ни на саму Зинаиду.
— Никакого прогресса, Тонечка! Никакого, — не могла сдержать отчаяния Галина.
— Это нормально, — успокаивала врач. — Когда у человека нет желания жить…
— А у нее нет? — пугалась Галина.
Антонина только вздыхала в ответ, советовала сочувственно:
— Вы надейтесь. Мы будем продолжать.
И Галина надеялась. Водила Машу в обычную школу, в музыкальную и надеялась, надеялась на то, что Зина, оставленная гулять с коляской, не совершит ничего ужасного. Заставить дочь, в детстве такую сговорчивую и покладистую, сделать что-либо против ее воли с каждым годом становилось все труднее. Говорят, что самым развитым чувством у человека считается животный инстинкт самосохранения. Значит, и отсутствие желания жить может легко превалировать над всеми остальными желаниями и нежеланиями. Галина жила в постоянном страхе, она видела, что Зина балансирует на очень шаткой грани, и одно неверное движение, одно необдуманное слово может стать роковым. Женщина часто вспоминала, что, когда она узнала о второй семье мужа, ночами ей хотелось умереть, чтобы только перестать страдать, но потом снова наступало утро, и надо было работать, двигаться, и постепенно страдания перестали доставлять невыносимые мучения, а потом Галина и вовсе смогла внушить себе мысль, что, возможно, она оказалась бы гораздо более несчастной, уехав с мужем в Казахстан. Зинина апатия и безразличие ко всему ставили Галину в тупик, она ждала изменений, надеялась на положительную динамику, но иногда ей начинало казаться, что все усилия тщетны: ее дочь просто сошла с ума и ее место в психушке. Галина верила в народную мудрость: лучшее лекарство от любви — новая любовь. Но где ее может встретить, практически безвылазно сидящая дома Зинаида, она не знала. Именно поэтому она не стала возражать, а даже обрадовалась, когда после очередного разговора с Антониной Зина неожиданно сказала:
— Наверное, мне пора вернуться на работу.
— Конечно! — загорелась Галина, но воодушевление тут же сменилось беспокойством: — А как же Алина? — Пока Зина сидела дома, Фельдман (по имени-отчеству после всего случившегося Галина его не называла — не могла), надо отдать ему должное, всегда старался помочь материально. Галина подозревала, что деньги не достаются ему легко: статьи нужно было пристраивать, приходилось обивать пороги редакций и унижаться за любую дополнительную копейку. Кто знает, возможно, когда Зина выйдет из декрета, он не станет так убиваться, чтобы их обеспечить. А зарплата в Доме культуры на порядок ниже его гонораров. Вряд ли две женщины смогут найти средства на оплату няни для Алины. На Галине ведь дом и Маша. Машу бросать нельзя — у нее талант. Талант требует тщательной обработки, многолетней огранки, вот Галина и работает ювелиром: сольфеджио, хор, инструмент, индивидуальные занятия с педагогом из консерватории, сценическое мастерство и вокал, а еще каждодневные уроки. Конечно, Галине не привыкать заботиться и о младшей внучке, но полностью взвалить на себя такую обузу она не в состоянии: не хватит ни сил, ни времени, ни здоровья.
— Аля пойдет в детский сад, — объявила Зина о своем решении, и у Галины не хватило духу возразить ей. Да и желания особого не было. В конце концов, многие дети ходят в детский сад. Вон Маня ходила, и ничего.
Но без оформленной по всем правилам медицинской карты попасть в дошкольное учреждение было практически невозможно. Участковый врач категорически отказывалась делать Алине прививки до тех пор, пока девочка «окончательно не поправится». А добиться этого было еще сложнее, чем уговорить Антонину написать липовую справку. По Фросиным словам выходило, что никто и не виноват, так уж судьба распорядилась. «Ты ведь была такой болезненной (поэтому тебя кое-как до двух лет и продержали дома), что неизвестно, что бы с тобой сталось, если бы ослабленный организм на самом деле получил бы вакцину». Вакцину организм не получил, из болезней Алина не вылезала. Неделю ходила в детский сад, затем две сидела дома под присмотром не слишком довольной Фроси. Потом ее снова отводили в группу, и через несколько дней опять приходилось вызывать врача. Привыкшие к такому положению вещей Галина и Зинаида, которая начала немного приходить в себя, сначала не обратили на очередной подскок температуры никакого серьезного внимания. Симптомы недомогания были самыми заурядными — «типично Алиниными»: насморк, боль в горле, затруднение глотания. Все это было не ново и консультаций с врачами не требовало. Галина начала стандартное лечение, для которого в доме не переводились таблетки, капли и мази. Однако через несколько дней ситуация усугубилась рвотой, болью в животе и поносом. Вердикт спешно вызванного педиатра сомнению не подлежал:
— Грипп, — сказала она, посоветовала добавить к микстурам и снадобьям обильное питье и отбыла восвояси.
Прошло еще трое суток, и ситуация нормализовалась. Уже снова собирались вести Алину в детский сад, когда все началось сначала. Галина как раз отжимала через марлю клюкву (чистый витамин С, клюквенный морс при гриппе — лучше всяких лекарств), когда заглянувшая в кухню Антонина поинтересовалась:
— Ну, как дела?
— Пока без изменений. Не знаю, что и делать. Температура вроде бы невысокая, а все время потеет, у меня уже и майки чистые все закончились, а…
— Потеет? — вдруг забеспокоилась соседка. — Ну-ка пойдем!
Антонина зашла в комнату, не дожидаясь Галины, склонилась над ребенком:
— Алечка, детка, голова болит? Солнышко, попробуй, подними головку.
Ребенок морщится от напряжения, но щека так и остается лежать на подушке. Антонина хмурится, ласково дотрагивается до плеча малышки, и та неожиданно дергается, как от удара.
— Вызывай «Скорую»! — следует незамедлительный приказ.
— Что? Что? — пугается Галина и остается стоять на месте.
Антонина сама бежит к телефону, быстро говорит в трубку:
— Девочка, два года три месяца, температура, рвота, головная боль, ригидность затылочных мышц, чувствительность к прикосновениям. Шестой день. Да, вторая стадия. — Потом она молчит несколько секунд, а затем с трудом и заметной болью выговаривает: — Нет. Не привита.
Случаи заражения полиомиелитом редко, но все же встречались и после вакцинации, поэтому вирус Алины не повлек за собой никакого последующего разбирательства о происхождении липовой справки. Да о ней попросту никто и не вспомнил, кроме одного человека, который мучился потом угрызениями совести всю жизнь. А мучиться было от чего. Болезнь не прошла бесследно. Конечно, все могло окончиться гораздо плачевнее: Алина могла умереть или остаться парализованной полностью или частично. Этого не случилось. Все ограничилось двумя месяцами, проведенными в больнице, и двумя же сантиметрами правой ноги, потерянными, как оказалось, навсегда. Алине рассказывали, что Зина лежала с ней (Фельдман с кем- то договорился, и им выделили бокс). Но оказалось, что это было первое и последнее время, которое Зина потратила в жизни на сохранение здоровья дочери. А потратила потому, что, узнав о диагнозе Алины, Михаил Абрамович неожиданно засуетился, забеспокоился, начал звонить каким-то знакомым, консультировался с рекомендованными светилами и интересовался репутацией лечащего врача Алины. Зина не догадывалась о том, что, будучи, как это ни странно звучит, глубоко порядочным человеком, он просто делал все от него зависящее, чтобы не случилось самого страшного. Зинка вдруг вспомнила где-то прочитанные или услышанные слова о том, что горе сближает людей, и решила, что болезнь Алины — дар божий, посланный свыше для того, чтобы «Миша опомнился и вернулся. Она ляжет в больницу, Миша будет туда приходить, и если они вместе начнут заботиться о дочке, то тогда, возможно…».
Алина поправилась, и выяснилось, что Зинино «тогда, возможно…» по-прежнему оставалось для Фельдмана «невозможно никогда». Все больничные выписки, все рекомендации по последующему поэтапному лечению с расписанными по годам операциями, с плановыми госпитализациями и очередью на аппарат Илизарова были убраны в ящик комода и забыты там навсегда. Это потом Алина узнает, что ее
