эволюции сестру в таком месте.
— Не думаю, что это имеет значение, — откликнулась Маша абсолютно безэмоциональным тоном. — Говорят, перед ним все равны.
Очевидно, теперь Маше было легче молиться, чем не делать этого. Если бы Алина могла, она бы помолилась вместе с ней о здоровье Арчибальда, но она и слов не знала, и надобности не чувствовала. Не могла поверить в то, что чья-то жизнь может зависеть от нескольких просительных слов, обращенных ввысь. Проси не проси, а все равно будет так, как суждено. Алина понимала: молитва давала сознание своего участия в процессе. Ведь самое ужасное для человека — потеря контроля над ситуацией, бессилие и бездействие.
Алина бездействовать не умела. И она сделала то, что не могла не сделать в данный момент: забрала Натали, запретив себе думать о том, как себя будет чувствовать ребенок, оказавшийся в совершенно чужой, незнакомой среде. И теперь Алина пожинала плоды своего поступка. Натали протестовала, и ее бунт был понятен и объясним. Ей предстояло поменять все от кровати до страны.
Алина уже полгода снова жила в Москве. Здесь одна за другой открывались выставки, здесь был долгосрочный контракт с русским изданием модного глянца, отсюда проще попасть на съемки в Европу, где теперь она бывала чаще, чем в других частях света, и здесь снова появилась надежда на обретение личного счастья. Надежда, правда, пока не осознанная и всерьез не воспринимаемая. Так, вялый интерес, позволяющий, однако, держать себя в тонусе и ощущать себя мало-мальски привлекательной в свои неполных тридцать четыре.
Он являлся владельцем художественной галереи, любил цитировать Гиляровского и не любил вишневый компот: боялся подавиться косточками — недостаток, с которым вполне можно было примириться. С Алиной ему нравилось проводить время (так он сам говорил). Возможно, она была ему симпатична сама по себе, но, скорее всего, его подкупило то, что на вскользь оброненную им на одном из приемов фразу «Через час Филиппов угощал Закревского сайками с изюмом, а через день от покупателей отбою не было» (он как раз брал в это время с подноса тарталетку с этим самым сушеным виноградом) стоявшая неподалеку в одиночестве Алина неожиданно откликнулась:
— Гиляровский?
— Как приятно встретить образованного человека.
С тех пор они и встречались раза два-три в неделю: ходили в театры, на выставки, беседовали о книгах и фильмах, что демонстрировали в передаче Гордона «Закрытый показ», обменивались мнениями о новой работе Лунгина и последнем романе Уэльбека, заполняли друг другом духовный вакуум, но и только. Инициативы в развитии отношений он не проявлял, Алина событий тоже не торопила. Ей и без того хватало, что торопить и кого торопить: редакторов журналов, организаторов поездок, солнце, не желающее заходить в тот момент, когда так красиво по небу парит альбатрос, и ветер, неожиданно стихающий тогда, когда она вознамерилась запечатлеть развевающиеся волосы идущих по полю юных фламандок. Жизнь Алины — одна сплошная спешка. К тому же она столько раз проигрывала в любви, что теперь торопиться отказывается. А может быть, понимает, проигрывала потому, что играла, и больше играть не хочет. А возможно, она все еще помнит, где именно в Москве находится центр «Полиграф» и как выглядит его руководитель. Возможно, она все еще пытается понять, какая неведомая сила заставляет ее вспоминать о человеке, с которым ее ничего не связывает. Алина уверена, что не связывает. Она ошибается. Но пока об этом не знает. Она продолжает встречаться с вишневым компотофобом, работать и бегать по солнцевским школам, выбирая лучшую для Натали. Она измучилась, но Натали этого понимать не желает:
— Я не хочу это носить! — девочка пытается стянуть с себя сарафан, не расстегивая. — Не желаю! И в школу я не хочу, раз там носят такое уродство. У меня была юбка клетчатая и пиджак, а тут все черное: фу!
— Натали, но ведь блузка будет белой. С воротничком, с оборочкой.
— Не хочу.
— Не капризничай!
— Буду! — Натали топает ногой. Алина чувствует взгляды продавцов и покупателей! Стыдно. Ужасно стыдно.
— Прекрати, я тебе говорю!
— Нет!
Алина чувствует, как рука непроизвольно замахивается, но звонок телефона останавливает удар.
— Все кончено. — Больше Маша не произносит ничего. Молчит и Алина. Слова неуместны. Она не только не завидует. Она сочувствует и жалеет. Впервые в жизни она чувствует согласие и единение с сестрой, впервые действительно хочет сделать для нее что-то хорошее.
И Алина сделает: подставит плечо и станет жилеткой, будет тормошить и заставит работать, организует приглашение на гастроли в Москву, а после концертов будет кормить, поить, обеспечивать уют и отвлекать, отвлекать, отвлекать. Станет говорить беспрерывно так, как привыкла это делать сама Маша, чтобы только не позволить сестре вспоминать, грустить, страдать и плакать. Алину больше не раздражает неуемная радость Натали от присутствия обожаемой Мэри, она готова терпеть и это. И даже предложение Маши забрать Натали обратно в Америку не вызывает в ее душе прежнего негодования. Слова сестры больше не пустой звук, а горькая правда жизни:
— Мне сорок лет, Алина. Сорок лет: ни мужа, ни детей. Ничего. А скрипка любви не заменит.
Алина знает: ничто, никакие встречи, никакие съемки, никакие выставки не заменят тоненьких ручек Натали, обвивающихся вокруг шеи, ее сладкого голосочка, шепчущего на ухо всякие глупости. Алина понимает: Натали — это спасение. Она готова спасти сестру. Она пока еще не произнесла вслух утвердительного ответа, она все еще рассуждает о проблемах, связанных с очередной сменой страны, она еще не способна снова оторвать от себя дочь, хотя уже чувствует интуитивно, что с каждой новой отчаянной просьбой Маши ее внутренний протест неумолимо слабеет. Она уже начинает договариваться сама с собой: «Ненадолго. На месяц, на два, до летних каникул». Ей не с кем посоветоваться, кроме как с любителем Гиляровского.
— У тебя есть сестра? — удивлен так, будто Алина сообщила о наличии мужа.
— Да, она скрипачка. Хочешь познакомиться?
— Почему бы и нет?
Дальше все просто: это Толя, а это Маша. Маша тоже известна, также знакома с творчеством Гиляровского, а еще она несчастна и очень красива. Маша слабая. Машу хочется жалеть, утешать и любить. Естественное желание и неестественные поступки.
— У тебя с ним что? — интересуется Маша.
Алина сама не знает, как ответить. Ей бы хотелось думать, что есть нечто особенное, но она не уверена. Наконец говорит:
— Ничего. Он — мой коллега по программе «Досуг в Москве».
— А можно мне присоединиться к вашей программе?
— Почему бы и нет?
О том, насколько ее сестра и человек, на которого у Алины были определенные виды, сумели усовершенствовать свое времяпрепровождение, она узнала случайно. Банальная сцена из бородатого анекдота не показалась Алине смешной. Она была опустошающей, шокирующей, ломающей. Ломающей в который раз. Сначала Алине хотелось повернуть время назад и позвонить, предупредив заранее о своем приходе. Потом она тут же обрадовалась, что не сделала этого. Ведь не узнай она правды, позволила бы увезти Натали. Затем она сквозь какой-то охвативший сознание туман услышала лепетание Маши о внезапно нахлынувших чувствах, какой-то бред о возрождении и о том, что «ведь у вас с ним ничего особенного не было». Алина знает — Маша права. Все, как обычно. У Алины никогда не было ничего особенного с мужчинами, которые уходили к сестре. Ей нечего сказать, кроме одного-единственного:
— Опять…
41
