протягивает Владу.
Гальперин разворачивает, узнает свое письмо, отправленное ей месяц назад. Значит, он был прав. Именно это послание так ее взволновало. С чего бы?
— Это мое письмо, — недоуменно сообщает он, возвращая его матери.
Она надевает очки, будто собирается перечитывать текст. Потом резко снимает:
— Это правда?
— Что?
— То, что там написано?
— Что именно, мама?
— Твои чувства. Твои чувства к этой женщине. К Алине.
— Да. Но…
— Это невозможно!
— Что значит невозможно, если я испытываю то, что испытываю? — Гальперин обескуражен.
— Невозможно значит невозможно. Тебе придется принять это и смириться.
— Изволь объясниться! Что это значит? Ты не желаешь мне счастья?
— Конечно, желаю. С кем угодно, только не с ней.
— Что за бред, мама! Ты ведь ее даже не знаешь!
— Мне вовсе не обязательно быть с ней лично знакомой, чтобы объявить тебе о совершенной невозможности твоих с ней отношений.
— Мама, все это похоже на какой-то дешевый спектакль, лишенный какого-либо смысла. К тому же я просто поделился с тобой, как с близким человеком. А говорить о каких-то отношениях с ней по меньшей мере смешно. Мы ведь даже не общаемся.
— Но ты этого хочешь.
— Ты не можешь мне запретить этого хотеть.
— Могу. Я тебе запрещаю, слышишь?
Влад шокирован. Его мама, всегда нежная и покладистая, его мама, никогда не повышавшая на него голос, сейчас негодует и кричит.
— Мама, гнев — это грех. Тем более гнев не оправданный.
— Влад, детка…
— Не называй меня «деткой»!
— Хорошо. Ты просто поверь мне. Это не блажь.
— Мама, я попытаюсь, если ты объяснишь мне, что все это значит, и честно ответишь на вопрос.
— На какой?
— На тот, что я задал в письме.
— Я не понимаю, — мать отводит глаза.
— Понимаешь. Я хочу узнать, почему двенадцать лет назад вы с тетей решили, что я должен найти Алину и познакомиться с ней?
— Сынок, об этом надо было спрашивать Тоню. Насколько я знаю, она всю жизнь хотела исследовать натуру этой девочки, но, когда поняла, что время не позволит ей довести задуманное до конца, решила передать тебе эстафету. Разве это не так? Она ведь попросила меня вернуть ее письма, сказала, что это даст тебе возможность представить полную картину болезни. Я думаю, Тоня считала, что на этом материале ты сможешь написать статью или книгу, или получить степень, или, в конце концов, просто помочь человеку.
— Мама, ты ведь монахиня, — Гальперин устал слушать нелепый вымысел.
— Зачем ты это говоришь? — Она в замешательстве.
— А я психолог. Не забывай!
— Я не понимаю…
— Ты говоришь неправду, а я это знаю.
— Как ты можешь?!
— Нет, это как ты можешь? Я всегда знал, что ты — святая. Я верил: ты — лучшая. Но теперь я сомневаюсь. Или на эту свою ложь ты тоже испросила благословения?
— Сынок, — губы матери трясутся, — зачем ты так? Я клянусь тебе, что Тоня мечтала о том, чтобы ты завершил ее труд.
— Возможно. Но чего хотела ты?
— Я вообще не имела к этому никакого отношения! — Теперь она смотрит ему прямо в глаза, смотрит вызывающе. Кто бы говорил о смирении.
— Если это так, объясни мне свое странное поведение. Что ты можешь иметь против моих отношений с Алиной?
— Что я могу иметь против? Хорошо, я скажу. Шестнадцать лет писала мне Тоня об этой девочке. Мне кажется, я знаю ее лучше кого бы то ни было. Думаешь, я могу пожелать своему сыну женщину с таким количеством проблем? Думаешь, я могу спокойно смотреть на то, как ты собираешься испортить себе жизнь?
— А как же смирение, мама?
Она поджала губы и обиженно молчит.
— Мама, это переполох на пустом месте. Если я написал, что хочу попытаться снова найти ее, это вовсе не означает, что мне это удастся. А если и удастся, то ты лучше меня понимаешь, никто не знает, что из этого может получиться.
— Он знает! — Мать глубокомысленно поднимает вверх указательный палец.
— Вот и позволь ему решать.
— Сынок, я очень волнуюсь, — голос дрожит, глаза смотрят просительно. Мать явно решила сменить тактику. Гальперин, сколько себя помнил, знал: мама — образец спокойствия в любой ситуации. Чувства Влада к любой, даже самой недостойной, женщине никак не могли стать предметом ее душевных терзаний. Но если она желает на этом настаивать, он просто примет предложенные правила игры.
— Не волнуйся, мама. Не о чем волноваться! Она наверняка и думать забыла о том, кто такой Влад Гальперин. Она — известный фотограф. У нее, скорее всего, давно есть муж, дети. У нее счастливая жизнь, и ей совершенно незачем делиться ею с кем бы то ни было, тем более со мной. Уж если она не пускает к себе журналистов, врач-психиатр ей точно не нужен.
— Откуда ты знаешь, что она не пускает к себе журналистов? — Испытующий взгляд, прожигающий насквозь.
Влад лишь на мгновение замешкался с ответом:
— Это давно известно. Она их терпеть не может из-за бесконечных вопросов о старшей сестре. — Его волнение, однако, не ускользнуло от внимания матери. Она снимает с полки глянец, обложка которого Владу хорошо знакома.
— А может быть, ты это здесь прочитал?
Влад смущен. Отпираться бесполезно. Да, он читал эту статью и интервью Марии Кравцовой. Интервью было добрым, открытым. Приятно слушать женщину, вновь нашедшую счастье после трагедии: занимается любимым делом, живет с любимым человеком. «О чем еще можно мечтать?» — спросил у нее журналист. Она мечтала о том, чтобы ее простила младшая сестра, она извинялась перед ней на весь мир со страниц журнала. Далее шел не слишком приятный текст о причинах конфликта: не поделили мужчину, уличили в измене и еще целая корзина подобного «белья», разбирать которую Гальперин не стал. Но последние предложения он запомнил. Не мог не запомнить. Они грели ему душу и внушали оптимизм: «Известный фотограф Алина Щеглова по-прежнему живет в Москве со своей семилетней дочерью. Она тщательно скрывает свою личную жизнь от внимания прессы, но, насколько нам известно, в ней не происходит ничего, достойного внимания общественности. В просьбе прокомментировать свой конфликт со старшей сестрой г-жа Щеглова нашему изданию отказала». Влад не считал, что чья-то личная жизнь должна хоть сколько-нибудь привлекать «внимание общественности», но вынужден был признаться: он с удовольствием стал бы тем самым «жареным фактом», что сделает персону госпожи Щегловой достойной любопытства широкой публики.
— Ты права. Я это читал.
