заинтересуешься, я не сомневаюсь. А я помогу, если понадобится. Что непонятно, ты спрашивай. Я объясню. А Алину надо найти. Надо найти Алину. — Слишком торопливо, нарочито убедительно и при этом сбивчиво.
— Ты поезжай, Влад. Подумать только, куда забралась?! В Африку! Поезжай, поговори с ней, пообщайся. Может статься, и подружитесь вы.
— С чего бы это мне вдруг заводить с ней дружбу?
— Да это я так. Просто так подумалось, понимаешь? В жизни ведь все бывает, — не глядя в глаза.
Обманывала тогда тетка, чего-то недоговаривала, кривила душой. А как понять, что именно она скрывала? Не лететь же снова в Мурманск и не обвинять поклявшуюся на иконе мать во лжи. Нет у Влада никакой зацепки, кроме коробки со старыми письмами, да и те уже читаны-перечитаны, измусолены и практически заучены. Ну а вдруг все же что-то упущено, не увидено, не замечено?
— Лена, я, пожалуй, пойду домой. Действительно устал что-то.
— Вот и правильно, Владислав Андреевич. Я давно считаю, что…
Не дослушав, Гальперин делает прощальный взмах рукой и исчезает из приемной.
Привычные вечерние пробки лишь подогревают его желание быстрее попасть домой. Обычно Влад сохраняет спокойствие. Верит, что для того, чтобы пережить то, что ты не можешь изменить, необходимо запастись терпением. Владу терпения не занимать. Он — опытный московский водитель, пробки для которого — дело привычное. Обычно те несколько часов в день, что он проводит за рулем, никогда не проходят даром. В машине отличная подборка музыкальных дисков и аудиоспектаклей, есть даже курс «Немецкий за рулем» — ступенька к прочтению Фрейда в оригинале, пока еще даже не распакованная из обертки. Кроме развлечения, духовного обогащения и повышения уровня своего развития, Гальперин, как правило, успевает в автомобиле дать несколько полезных телефонных консультаций, договориться о необходимых встречах и созвониться с парой-тройкой друзей, находящихся в таком же «безвыездном», как он, положении. Но сейчас в «Ауди» тихо: не поет Стинг, не плачет испанская гитара, не волнуют сердце аранжировки Жана Мишеля Жара и не застревает тяжелый ком в горле от сцены прощания Раневской и Плятта в пьесе В. Дельмар. Даже мобильный непривычно молчит. Конечно, никто не мог предположить, что Влад отправится домой в четыре часа дня, поэтому дежурные собеседники его не беспокоят, а сам он ни с кем разговаривать не хочет. Быстрее, быстрее, быстрее. Метание из ряда в ряд, постукивание пальцами по рулю, выглядывание в окно и резкое нажатие клаксона — манера вождения, совершенно не свойственная Гальперину, но сейчас он ведет себя именно так. Срывается с места, чтобы проехать каких-то десять метров и снова резко затормозить, выезжает на обочину, чтобы оказаться на две машины впереди того места, где только что стоял, сердится на нерадивых водителей, которые, конечно же, «глупее и нерасторопнее», чем он.
Стоит Новослободская, еле едет Садовое, ползет набережная Москвы-реки. Влад торопится, будто за время, потраченное на дорогу, какие-то важные слова могут сойти с исписанных тетиным почерком уже пожелтевших страниц. Наконец он на пороге квартиры. На пороге своей квартиры, на пороге пустой квартиры. Каждый день, возвращаясь домой, Влад думает о том, что надо снова завести собаку. Со смертью Финча здесь стало тоскливо и неуютно — безжизненно. Обстановка улучшалась с приходом очередной женщины, но отношения заканчивались, и Гальперин чувствовал одиночество так, как никогда раньше. Потому что раньше был Финч — всегда ждущий, никогда не упрекающий, ни о чем не спрашивающий и любящий. Но Финча Гальперин завел тогда, когда они еще были вместе с Катериной. Она сидела дома с маленьким Димкой, щенок не оставался один и не тосковал. Заводить собаку сейчас, когда живешь один и целые дни пропадаешь на работе, просто нечестно по отношению к ней. «Может быть, позже. Может, когда-нибудь. Хорошо бы в ближайшем будущем», — говорит себе Влад каждый вечер, переступая порог. Но сегодня он даже не замечает отсутствия собаки. Выпрыгивает из ботинок, небрежно бросает пальто на скамейку у шкафа так, что из карманов выпадают документы, визитки и деньги. Гальперин ничего не подбирает: некогда. Он кидается в бывшую комнату Антонины, открывает комод, достает пыльную коробку и погружается в чтение:
Через несколько часов беспрерывного сидения на полу в одной и той же позе Влад уже не чувствует ни рук, ни ног. Конечности затекли, шея одеревенела, желудок свело от голода. Влад бросает короткий взгляд на часы: пол-одиннадцатого. От четырех часов чтения слезятся глаза, в голове — сумбур, в душе — разочарование, нарастающее по мере того, как въедливо изученные письма возвращаются обратно в коробку. До сих пор мужчина не обнаружил ничего, достойного особого внимания. Единственный вывод, который он сделал, погрузив пристальное внимание в текст, касался болезни Алины. Он и раньше предполагал, что тетка косвенно винила себя в несчастье, произошедшем с маленькой соседкой, поэтому никогда и не говорила об этом. Влад помнил, что он пытался узнать у нее подробности, но в ответ всегда получал только общие фразы. Тетя Тоня предпочитала отделываться ничего не объясняющими словами, говорила кратко: «Беда», или «Трагедия», или «Случилось несчастье». Теперь Гальперину помогают читать пятнадцать лет накопленного жизненного опыта, сейчас он может со всей уверенностью утверждать, что тетя считала себя ответственной за Алину и не могла себе простить какой-то поступок. Какой? Скорее всего, речь идет о несделанной прививке. К такому решению он пришел еще после давнего посещения интерната. Полиомиелит жестоко обходился с теми, кто отказывался от вакцины. Но имела ли тетя к этому отказу какое-то отношение, Влад сейчас может только догадываться. Он никогда не решался прямо спросить ее об этом. Да и на самом деле, это не имело и не имеет никакого значения. Сделанного не воротишь и, к сожалению, не сделанного в данном случае тоже.
В руках у мужчины последнее письмо, а он так и не нашел ничего примечательного, ничего, что могло бы хоть как-то подтвердить или объяснить его подозрения, ничего, за что можно было бы зацепиться. Подавив тяжелый вздох, Влад возвращается к чтению:
