Дальше следовало еще несколько страниц подобных же рассуждений. Влад знает — это последнее письмо тети Тони к своей младшей сестре. Получив его, мать (удивительно!) немедленно приехала, а через три дня после долгожданной встречи счастливая тетка умерла.
Какой смысл было заставлять себя перечитывать это послание? Влад и без того прекрасно помнил, что в нем не было ни слова об Алине. И зачем, кстати, тогда это письмо отдали ему? Скорее всего, случайно. Мама просто отослала тете все ее послания, а она передала их племяннику. Может, у него разыгралось воображение? Может, не было и нет никакой тайны, никаких секретов? Просто профессия в очередной раз напомнила о себе. Все психологи прекрасно знают: человек легко убедит себя в том, в чем хочет быть убежденным. Влад очень хотел обнаружить нечто странное и поверил в то, что это возможно.
— Осел! — беззлобно укоряет он себя. Секунду молчит и усмехается: — Старый осел! Старый осел, разучившийся доверять людям. — Он сворачивает письмо, собирается встать, быстро по инерции пробегает глазами по последним строчкам:
Гальперин раздраженно отбрасывает письмо обратно в коробку. Поиски ни к чему не привели. Вернее, увенчались исключительно подступающим миозитом и спазмами в желудке. Разболевшуюся шею придется натирать мазью и обматывать шарфом, а бороться с голодом Влад собирается с помощью двух сосисок не первой свежести и банки фасоли в томате. Гальперин в кухне, сосиски — в кастрюльке, фасоль — на сковородке, радио — на стене. Влад механически подпевает новой песне Demon:
— «…It’s just one of those days. When nothing turns out right…»[25] У-у-у, — внезапно ложка, которой он собирался помешать консервы, застывает в его руке. — Ничего не получилось, — повторяет Влад, как зачарованный, швыряет ложку на стол и опрометью бросается в комнату.
Хватает последнее письмо, еще раз перечитывает постскриптум, лихорадочно роется в коробке и быстро просматривает еще несколько посланий. Гальперин доволен: глаза блестят, губы улыбаются, в пустоту с них слетают вопросы:
— Что не получилось? О чем они жалели? Когда и где она об этом писала?
Внезапно его осеняет: ведь это письмо написано уже после его встречи с Алиной. Что вообще оно делает в этой стопке и как попало сюда? Значит ли это, что мать вернула тетке все ее письма?
— Не все, — тут же отвечает он сам себе, — не все. — Скорее всего, это она просто привезла с собой, когда приезжала увидеть сестру, как оказалось, в последний раз. Влад внимательно изучает почтовые штемпели, удовлетворенно кивает. Судя по датам, должно существовать еще хотя бы одно сочинение тети Тони, и Гальперин многое бы отдал за то, чтобы прочесть это не последнее письмо. Но как это сделать? Попросить мать? Нелепая идея! Приехать в гости и тайком обыскать ее келью? Низко и подло! И что, если это снова лишь игра воображения и только?
Запахи, проникающие из кухни, заставляют Влада отвлечься от размышлений. Ужин пропал, но вечер теперь никак нельзя назвать испорченным. Гальперин чувствует себя охотничьей собакой, взявшей след. Но даже прирожденной борзой необходим хороший отдых для того, чтобы погоня увенчалась успехом. Голодный, но довольный Влад идет в спальню и, не раздеваясь, падает на кровать. Он засыпает почти мгновенно, но за секунду до этого его все же успевает настигнуть мысль о том, что он так и не решил, что же со всем этим делать дальше.
48
— Вот сюда. Еще один маленький пригорочек, и пришли. Не тяжело вам? — Женщина оборачивается и смотрит на Алину сочувственно.
— Нет. — Алина недоуменно вскидывает брови, но тут же понимает: нога. Она уже успела отвыкнуть от бестактного внимания к своему недостатку. Отвыкла настолько, что и сама замечать перестала. Иногда, правда, в голове проносилась шальная мысль, что можно было бы лечь в клинику, вытянуть ногу, а потом вышагивать идеально ровной походкой в туфлях на шпильках. Но потом Алина начинала подсчитывать, сколько интересных съемок она пропустит за время лечения, сколько важных событий. А рост Натали за эти месяцы может убежать вверх на такое количество сантиметров, что даже новые двадцать миллиметров кости не стоят того, чтобы это пропустить. На самом деле такие размышления посещали Алину все реже. То долгое время, что она провела в Америке и в Европе, не могло не оказать благотворного влияния на ее отношение к собственной внешности. Алина давным-давно поняла, что в цивилизованном мире никто не разделяет людей на здоровых и инвалидов. Это только в России населению надо напоминать, кому и почему они должны уступать места в общественном транспорте, и обращать внимание чиновников на слепых, глухих и безногих душераздирающими репортажами в прессе. Это у нас мир разваливается на счастливчиков с равным числом конечностей и изгоев общества, это для первых открыты все двери, а вторым, уже и без того обиженным природой, судьбой или обстоятельствами, все время приходится завоевывать свое место под солнцем. Это здесь, в стране, занимающей самое большое пространство в мире, территория заселена больными. А другие государства считают своих граждан с не видящими глазами, не слышащими ушами и не двигающимися ногами всего лишь людьми с ограниченными возможностями и уже давно сделали все необходимое (и продолжают делать), чтобы расширить пределы таковых.
Алина с удовольствием приняла свойственную этим странам политику «невнимания» к ее увечью. Никто не провожал ее любопытным взглядом, никто не смотрел с сочувствием, никто не пытался узнать причины хромоты. И не потому, что любопытство считается неприличным, а потому, что это действительно никого не интересовало. Ни один из редакторов журналов, договариваясь с ней об очередной командировке в горы, ущелья, джунгли или сыпучие пески, не позволил себе уточнить, сможет ли она работать в полную силу. Она была хорошим фотографом, а снимки профессионала хотели публиковать независимо от того, сколько у него рук, ног или глаз.
Алина давно заработала себе имя и в России, поэтому в том мире, где она была своей, никто даже не задумывался на тему ее хромоты. И со временем она сама перестала о ней вспоминать. Перестала настолько, что даже в самых потаенных уголках души не связывала с этим недостатком неудачи в личной жизни. Она знала, что никогда не станет красавицей, однако были мужчины, которым она нравилась, которые находили ее подростковую, девичью худобу и угловатость привлекательной, а хромоту — той пикантной изюминкой, что отличала их избранницу от остальных двуногих прелестниц. С мужчинами не складывалось лишь потому, что ни к кому из них, даже к этому странному, чужому и такому отчего-то родному и близкому Гальперину, не могла Алина до сих пор почувствовать ничего похожего на любовь. Она узнала, что режиссер Саратовского драматического театра — талантливый, способный Дэн — давно спился и из героя ее девичьих грез превратился в полное ничтожество. Конечно, она уже не испытывала к этому человеку никаких чувств, кроме жалости, но была уверена в том, что мужчина, с которым она захочет быть рядом, должен непременно вызвать в ней то же чувство щенячьего обожания, которое когда-то вызывал в ней Дэн.
Отсутствие в жизни любви Алина, конечно, замечала, а вот хромоту замечать перестала. Поэтому и не сразу поняла, о чем ее спрашивает провожатая, а сообразив, сумела не обидеться. В конце концов, откуда женщине знать: возможно, Алина устала. Тем более что так оно и есть: сказываются съемки Чимбулака, поиски кладбища, а теперь еще и двадцатиминутный путь до могилы.
— Здесь. Вот она, — служащая останавливается у могилы, — странный памятник.
Алина с интересом разглядывает изваяние. Действительно, каменное хитросплетение круглых молекул больше подошло бы для увековечивания памяти какого-нибудь химика. Но, с другой стороны, что
