батальоне киевских дружинников, он разыскал сероглазого, лобастого парня, который, как оказалось, неплохо владел немецким.
Я глянул на незнакомца: сухощав, строен, с четкими, волевыми чертами лица, но и солдатская гимнастерка, и фуражка, и сапоги явно не по мерке, с чужого плеча.
— Откуда вы прибыли?
Он улыбнулся:
— В рабочий истребительный батальон прибыл прямо из… лаборатории. А к вам — из батальона.
— Что это за лаборатория?
— Академии наук УССР…
— Но ведь все сотрудники Украинской Академии наук, насколько мне известно, эвакуированы.
— Так точно, товарищ полковник. Однако я остался, Считаю, что в эту грозную пору должен быть в строю.
— Что ж, разделяю вашу уверенность, Звание имеете?
— Кандидат наук…
— А воинское?
— Надеюсь заслужить в боях.
Мысленно я поблагодарил комиссара: этот ученый-солдат с первого взгляда внушал доверие. Коммунист, кандидат наук, Митрофан Васильевич Пасечник действительно оказался человеком волевым, дисциплинированным, смелым. Позже мы доверяли ему ответственные боевые задания, и он выполнял их не за страх — за совесть. А сейчас, не откладывая дела, мы приступили к допросу пленных.
Дюжий немец говорил растерянно, подняв горе очи, словно призывая в свидетели небеса.
— Я прошагал половину Европы, и солдаты противника всегда бежали от меня. А теперь я был вынужден бежать. Да, я задыхался от бега и не могу вспомнить, где потерял свой автомат…
Я сказал этому рыжему немцу Мюллеру, что теперь-то он сможет отдышаться. А его дружкам еще придется тренироваться в беге. Настанет день, и все они побегут с нашей земли и первым побежит их шелудивый фюрер…
Другой пленный, обер-лейтенант, с лицом монаха-иезуита и глазами фанатика, высказался надменно:
— Я понимаю, — говорил он по-русски, — что ваш контрудар — это жест отчаяния. Вы бросили в бой своих летчиков. Потеряв самолеты от бомбардировок нашей авиации, вы решили не щадить и военных пилотов. Что ж, они дрались умело и отважно, однако ведь это ваш золотой фонд?
Я сказал ему, что в моем соединении нет ни одного летчика и что Геббельс лжет, вопя по радио, будто наша авиация уничтожена. Эти басни ему понадобились, чтобы приободрить свое воинство и оправдать неудачи. Обер-лейтенант задумался, а потом быстро спросил:
— Скажите, у вас много таких солдат?
— О, достаточно!..
Он порывисто вздохнул.
— Мне грустно это слышать, господин полковник…
Я приказал выстроить пленных на опушке леса, подошел к их шеренге и сказал:
— Все вы толкуете об одном: будто здесь, в лесу, против вас сражались советские летчики. Теперь вы убедились, что это — десантники. Расскажите об этом по радио своим генералам: пусть они перестанут врать. И еще скажите, что никто не мучит вас, не угрожает расстрелом. Просто вас запугивали фашистские агитаторы, чтобы вы не сдавались в плен.
Пленные молчали, никто из них не подошел к радиоустановке. Впрочем, я и не рассчитывал, что среди них найдется приверженец правды. Одни опасались за судьбы своих родных; другие под влиянием фашистской пропаганды, даже находясь в плену, пытались вести себя высокомерно. С течением времени, когда они поняли, что «дранг нах Остен» не является увеселительной прогулкой и что многим из них не унести с нашей земли ног, поведение этих «представителей высшей расы» резко изменилось. Поднимая вверх руки, они дружно кричали: «Гитлер — капут» и «русс — хорошо!» Но в те дни на окраине Киева каждый из них верил в свою победу.
Я не заметил, когда в комнату вошел комиссар бригады Федор Филиппович Чернышев. Он крепко пожал мне руку, похлопал переводчика по плечу.
— Какое радостное утро, Александр Ильич!.. Здорово! Наша бригада блестяще прошла первое боевое испытание и одержала первую победу… Видели, как немцы драпали?
Он внимательно заглянул мне в лицо.
— Вы за эту ночь будто помолодели. Не было ни минуты для сна и отдыха, однако сознание победы, как видно, — чудотворное средство. Итак, на участке сельхозинститута наши еще захватили пленных. Дело дошло до рукопашной, и в схватке особенно отличился младший политрук Ржечук. Но противник спешно подбросил сюда свежие силы и пытается контратаковать. Вам уже известно, что командир первого батальона капитан Симкин тяжело ранен?
Я знал об этом и знал, что ранен и комиссар батальона Хавкин. Донесение из первого батальона было получено мною перед рассветом, и я сразу же направил туда командиром Ивана Самчука, а комиссаром — старшего политрука Марченко. Хотя в течение всей ночи наше внимание было приковано к действиям батальонов первого эшелона, мы не могли знать, что происходит в эти минуты на переднем крае, где именно продолжается бой, есть ли у нас соседи и какова у них обстановка… Сейчас я с нетерпением ждал донесения об этом от Ивана Самчука.
Дальнейшие события разворачивались со все нарастающим напряжением. Противник решил любой ценой захватить утраченные позиции. Он предпринял несколько мощных контратак, но все они были отбиты нашими десантниками. Не отошли ни на шаг и наши соседи — 6-я и 212-я воздушно-десантные бригады нашего корпуса.
Теперь бойцы моей бригады почувствовали себя еще увереннее. Да и дела пошли веселее. Мы стали вести наступление при поддержке артиллеристов и минометчиков, при полном с ними взаимодействии. Меткий огонь по фашистским позициям вела, поддерживая нас, корабельная артиллерия Пинской флотилии.
Особенно отрадно было нам постоянно чувствовать внимание, заботу, помощь народа Украины, видеть его самоотверженную готовность сражаться плечом к плечу с воинами родной Красной Армии. Юноши, девушки, люди пожилые, даже старики и малые ребята упрашивали бойцов и командиров дать им оружие и принять в строй. Жители окрестных сел и поселков, стремясь оказать нам помощь, нередко рисковали и собственной жизнью и жизнью своих детей.
В ночь на 9 августа из поселка Мышеловка к нам через линию фронта пробрались пожилой рабочий и его шестнадцатилетняя племянница Машенька. Было удивительно, как удалось им пройти невредимыми через боевые порядки гитлеровцев? Их оборона была настолько плотной, войск на этом участке сосредоточено так много, что и мышь, казалось, не смогла бы незамеченной проскользнуть. А эти двое, отлично зная местность, ползя по канавам, по овражкам, в клочья изодрав одежду, в кровь исцарапав руки и лица, смогли пересечь фронт.
Сначала они были доставлены к нашему разведчику — капитану Алексею Питерских. Он побеседовал с ними и привел ко мне. Дядя девочки — крепкий, коренастый мужчина лет сорока пяти, небритый, взлохмаченный, с густой сединой на висках. Он был без фуражки, босой, в синей косоворотке и черных, изорванных на коленях брюках. Косоворотка тоже висела на нем клочьями, а из царапин на шее, на щеке и подбородке сочилась кровь. Что привлекло мое внимание? Его глаза. Они смотрели так ясно и радостно, что я невольно подумал: такие глаза не могут лгать.
Девочка, еще подросток, смуглая и хрупкая, в ситцевом платьице, без косынки и тоже босая, старалась держаться поближе к дяде, но смотрела на меня и на капитана с доверчивостью ребенка.
— Что побудило тебя пойти на такой риск, Машенька? — спросил я, почему-то с первого взгляда поверив этим людям.
Она сунула руку за вырез платьица и подала мне какую-то книжечку.
— Побудило… вот это.
Я взял из ее руки книжечку, развернул. Это был комсомольский билет.
Кирилл Андреевич Соловей рассказал, что живет он в пригороде Мышеловки и много лет работал на
