пальцами, как шелк, каждый волосок блестит на солнце. Только оторвешь ноги от серебристого дна — сразу переворачиваешься вверх или вниз лицом, как дохлая рыба. Плавать невозможно. Нырять — тоже, потому что вода мгновенно разъедает глаза. Но выходить из этого масла не хочется.
Море не мертвое, если в нем не утонул ни один человек.
Ему пять миллионов лет. Оно — почти вечное. Над ним, как над кастрюлей с молоком, утром поднимается пар.
Оно исцеляет. И женщины заходят в воду с полиэтиленовыми пакетами в руках. Сначала я не понимала — зачем? Просто наблюдала за тем, как они наклоняются, шарят по дну, смеются, валятся навзничь, как большие поплавки. А потом выходят с пакетами, наполненными кристаллами. Наверное, повезут домой и будут растворять в ванне…
* * * Здесь я все время жду вещего сна.
Или миража на горизонте пустыни. Еще месяц назад я рыдала над фильмом Мэла Гибсона «Страсти Христовы» и думала о быдле…
Не очень хорошее слово, но что поделаешь. Лучше сказать — толпа, которая может вознести тебя до небес, когда ты вот так — въезжаешь на маленьком ослике в город, а впереди тебя летит белая голубка…
И которая вмиг предаст, как только тот, чьи одежды вышиты золотой нитью, а на ногах обувь из телячьей кожи, — крикнет: «Ату его!» И тогда нерушимыми в своей вере и верности останутся только женщины…
* * * Завтра отправляюсь в Иерусалим.
…С удивлением заметила, что мои серебряные украшения заблестели по-новому, как будто мелом начищенные. Что повлияло? Соль? Вода? Воздух? Я склонна думать, что это — маленькое чудо. Как и то, что я нашла на берегу изящную серебряную ложку, стоило только, купив мороженое в стаканчике, подумать: «Чем же его есть…»
Утром к окну подлетела белая голубка…
Я становлюсь сентиментальной.
…Старый город в Иерусалиме. Кто-то живет здесь постоянно: из почтовых ящиков на узких улицах умилительно торчат газеты. Как можно здесь жить? Что происходит, когда толпа туристов покидает город? Неужели кто-то может вот так просто выйти вечером из своего подъезда и сесть на ступенях перед площадью Храма Гроба Господня? Хотя она и сейчас почти пустая — совсем не то, что видишь по телевизору во время Пасхального паломничества. Раскаленные бело-желтые стены, горбистая брусчатка…
Надела платок и вошла в храм.
…Я привыкла иронизировать почти по поводу всего, что попадается мне на глаза. Могла бы сказать, что все это — бутафория. И мраморная плита, сверкающая от разлитого по ней мира, и вход в маленькую пещеру с Гробом… Возможно, год или два назад я бы мысленно усмехнулась, увидев, с какой брутальной страстью женщины вымахивают простынями это драгоценное миро с мраморной плиты. Кажется, что они моют пол в школьном коридоре. Сейчас мне не хочется иронизировать. Я даже прижимаюсь щекой к этой плите. И мне совсем не смешно…
* * * В дворике, где я обедаю, играет еврейская скрипочка и стоит огромный вентилятор. Он сдувает пепел из пепельниц. Пока не принесли обед, я ем халу с пеплом пополам. Что-то в этом есть. В этой проникновенной музыке и этом вкусе хлеба пополам с пеплом…
Нет ничего печальнее старых еврейских мелодий, они вынимают душу: цепляют ее смычком и вытягивают по ниточке, наматывают на деку…
Старый скрипач обводит взглядом публику, которая шумит и жует, и… начинает играть «Падмасковные ве-че-ра…». В его шляпу летят шекели. Дурдом…
…Когда я вернусь, меня будут спрашивать о впечатлениях. Я буду что-то говорить — возможно, подглядывая в эти размашистые записи. Я буду говорить и улыбаться, и рассказывать что-то такое… что-то такое… о том, чего «у нас нет»…
Но разве я могу сказать кому-то, что мир маленький и повсюду одинаковый? И что меня больше ничего не удивляет… Свои музеи, храмы и лабиринты я давно уже построила. В себе.
* * * …Одинокая и свободная, я отправляюсь в Вену. Оттуда — в Вашингтон. На то, чтобы перепаковать израильский чемодан, у меня было пару часов, и снова — такси в аэропорт. Самое смешное, таксист — тот же самый, который вез меня в прошлый раз и игриво спрашивал, далеко ли я собралась. Теперь он смотрит на меня круглыми глазами и удивленно молчит.
Почему я все время жду чуда?
Мой сосед в самолете спрашивает на английском: «Вы — оттуда?» «Да», — говорю я.
«Возьмите, мне уже не нужно, а вам понадобится…» — говорит он и стыдливо протягивает мне… двести гривен. Для него это уже бумажки. Признаюсь, для меня тоже. Деньги — это вообще бумажки…
Я взяла. Он поблагодарил. Я тоже всегда благодарю за то, что у меня что-то берут…
Такой вот парадокс.
В Вене пересаживаюсь на самолет до Вашингтона.
Самолеты идут на взлет один за другим. Ползут, как огромные жуки… Начинает накрапывать дождь. На иллюминаторе частые капли.
Я засыпаю еще до взлета.
* * * Воскресенье — свободный день. Все встречи, или лучше сказать — party, начнутся с понедельника. Мои картины хорошо продаются здесь. Несмотря на это мне как-то неуютно.
Вашингтон довольно однообразный город — сколько ни ходи, везде одно и то же: строгие «билдинги», похожие друг на друга, как яйца. Пусто. Только музейный проспект, Молл, переполнен туристами.
Сегодня День памяти павших во вьетнамской войне. В честь этого — ежегодный парад байкеров. Они — полные, тучные, пожилые люди — мчатся по улицам на мотоциклах без глушителей. Позади каждого примостились такие же седые и тучные жены в банданах и кожанках.
Представляю, какими они были в молодости, когда ждали с войны своих бойфрендов. Наверное, были похожи на подружку Фореста Тампа — джинсы, полосатые футболки, вылинявшие сарафаны, длинные распущенные волосы, пакетик марихуаны в кармане.
* * * Я не знаю, о чем писать. Чувствую себя сумасшедшей… Мне все время кажется, что я обманываю людей, придумываю для них реальность, к которой они не приспособлены. Я ищу новые впечатления. Я ДЕЛАЮ ВИД, что ищу их. На самом деле мне очень хочется вареной картошки с селедкой…
Меняю самолеты дважды в неделю. Живу в воздухе — три штата позади. Три штата — и к моему лицу уже навсегда приклеена маска с улыбкой Туинплена…
* * * …Я сижу на берегу Тихого океана в Ла Хойе, районе миллионеров в Сан-Диего, и пишу эти строки. Длинные волны омывают мои ноги, за скалой играют морские котики. Их блестящие тела в прозрачной синей воде выглядят зловеще: странные создания, если вдуматься…
На гребнях волн гарцуют серфингисты в такой же блестяще-черной коже — водонепроницаемых костюмах. За моей спиной — цветущий городок, въезд в который охраняют
