полицейские с суровыми лицами. Но мне они улыбаются приветливой «дежурной» улыбкой. Я — своя. Более того, я гость женщины, дом которой здесь считается самым лучшим. Во дворе — старинный фонтан, привезенный из Италии, в доме — мебель Людовика VI, мраморные плиты — из Каррары, скульптуры — из Греции.
А хозяйка — дочь моего земляка, который попал сюда, в Калифорнию, в двадцатые годы. Если бы не я, она бы никогда не узнала, что ее папа работал сапожником: миссис Макдин не знает языка, на котором заполнена «Трудовая книжка» ее отца, датированная 1920 годом. Она хранит ее как семейную реликвию. У нее свой бизнес — пять магазинов модной одежды в Нью-Йорке, ими занимается ее дочь. А тридцатилетний сын — любимый поздний ребенок — еще не «определился». Миссис Елена жалуется — сейчас он путешествует по Монголии, и она просит меня оставить свой адрес. Мол, он приедет за тобой, вы поженитесь и будете жить здесь, в этом доме…
Когда она произносит эту, как по мне, материнскую чушь, смотрит на меня с надеждой и даже — подобострастно.
«На свадьбу я подарю тебе кольцо с самым большим бриллиантом в мире! — улыбается миссис Елена и поправляет себя: — Он подарит тебе кольцо!»
И я говорю, что… Собственно, это тоже полная чушь…
Сегодня миссис Елена привезла меня после обеда на берег и оставила здесь на несколько часов — поплавать. Быть все время со мной ей трудно, даме — 75 лет, у нее — рак легких. Но она — удивительно красивая! Даже сейчас.
В моей спальне висит ее портрет в молодости, и я не могу отвести от него глаз. Дама живет с «бойфрендом» Майклом, которому 60…
* * * Завтра я улетаю… За три дня ни разу не рискнула окунуться в эти волны. Они слишком мощные, опасные для новичков. Ни разу не услышала знаменитую песню «Отель „Калифорния“» — этот «отель» в другом штате. Несправедливо. Зато каждый вечер напеваю миссис Макдин и Майклу наши песни. Все, какие знаю. Майкл зевает, потому что песни длинные и печальные, Елена слушает и смотрит на меня, шевелит губами и порой плачет. В такие минуты я не решаюсь взглянуть ей в глаза — на ее аристократическом лице возникает нечто вроде посмертной маски. Лицо человека, который ОТХОДИТ В ВЕЧНОСТЬ. Я знаю, что, когда я уеду, она действительно отойдет. И поэтому пою. И поэтому слушаю ее внимательно, ведь ей больше не с кем поговорить:
«Все мои мужчины — сильные и самоуверенные на первый взгляд, на второй — оказывались лилипутами, — говорит миссис Макдин. — И мне приходилось делать вид, что я тоже — маленькая и слабая. Они опутывали меня сетями и валили на землю. Я падала, круша леса и здания, и лежала тихо, как мышонок. До тех пор, пока мне не надоедало чувствовать на себе — на всем своем несчастном великанском теле — их жалкое топтание. Представь себе, они даже не снимали сапог! А сапоги у лилипутов всегда — на высоких каблуках с металлическими набойками…»
Миллионерша… Дочь сапожника…
* * * Я все время повторяю себе: ты, дуреха, сидишь на берегу Тихого океана, так не будь же такой печальной! Это никуда не годится. Под плеск волн я молюсь какими-то непонятными для людей словами — на птичьем языке.
Странно, за эти полгода я точно так же молилась на вершине Буковели и на Голгофе, на границе двух пустынь — Гоби и Сахары, у водопада в Вермонте…
«Какой мир маленький!»
* * * …Я всегда просыпаюсь в три.
Смотрю в окно и варю кофе — в номерах есть кофеварки.
Вошло в традицию выбрасывать все, что днем купила на ужин: что-то оно не того…
«Хеллоу-у-у, хау ар ю?» — спрашивают продавщицы. «Велл!» — отвечаю.
«Пайс мит ю!» — говорю я по десять раз на дню.
…В Вашингтоне — жара.
…В Нью-Йорке — ливень. Весь город блестит.
Негр писает под колеса красного лимузина на Бродвее.
Дом со свечами — тут убили Джона Леннона.
Чуть дальше живут Майкл Дуглас, Миа Фэрроу, Дастин Хоффман.
Парк. Ночь, дождь… Эклектика. Пространство. Чарующий хаос…
Утро. Дождь. Пятая авеню… Четыре часа поисков обратной дороги: «Мэдисон авеню», «Лексингтон авеню», 46-я стрит, а мне нужна 72-я… Все время шла в противоположную сторону. Дождь. Без конца — дождь.
Возвращаюсь через парк — он совершенно пуст. Только на скамьях спят под коробками бомжи. У каждого из них — своя территория, которую он должен убирать по утрам: если живешь в этом «квадрате», никто тебя не тронет, но ты должен убирать за другими вокруг своего картонного домика.
Ночной Бродвей. Сеть театров. Мюзиклы. Вебер. «Призрак оперы»…
Река на сцене, огоньки, выныривающие из тумана и превращающиеся в театральные канделябры…
Та-та-тата-та-та…
Место, где стояли «Близнецы», расчищенное и подготовленное к новому строительству.
Гарлем. «Черные блюзы» Ленгстона Хьюза:
«Устал, устал, устал. Устал я уже с утра. Пожалуй, пора умирать…» — Что такое американская мечта? — спрашиваю на одной из вечеринок.
— Она такая, как каждый сам себе представляет. В зависимости от того, кто ты такой и чего хочешь.
Слишком неопределенно, как по мне.
— Это — мечта о свободе… И… о том, чтобы каждая семья могла приготовить к праздничному столу курицу.
Это уже ближе к конкретике.
— А я мечтаю выиграть в лотерею кучу денег. И — не работать!
Я тоже…
На пути в Огайо — городок Париж. Остановите автомобиль, крейзи Боб (старый водитель, «Иван Сусанин», который завозил меня туда, где не ступала нога человека), я сойду!
…Луисвилль. Цинциннати.
Меня начинают раздражать наглухо закрытые окна гостиниц. Только — кондиционер. А если я хочу глотнуть свежего воздуха? Стеклянные стены. Стеклянная жизнь…
Пустые улицы. Чернобыль. Тихо. Нет детей, играющих на улице, — все вынесено за город. Во дворы картонных домиков.
Ужин в семье искусствоведа Рона. Тигровые креветки, бараньи ребрышки, сыр в шелковичном сиропе, хрустящие блинчики с мясом, телячьи тефтели, самодельные чипсы. Куча людей со
