нескольких десятков мощных пушек, равносильно изощренному самоубийству. А с суши береговые укрепления также не взять с наскока — в окопах и редутах засели две тысячи солдат, вооруженных скорострельными винтовками.
Бригадир с нескрываемым удовольствием выпрямился во весь свой маленький рост, стараясь показаться выше, чем был на самом деле. Его сильно удивляла та приязнь, с которой стали относиться к нему солдаты и матросы после баталии.
Особенно когда он приказал выдать всем по две чарки водки — отметить победу. Его поражала особенность русских пить эту жидкость, совершенно не сравнимую с вином.
И более того — ее можно было воспламенить! А смешивание с маслом и смолой превращало в жуткую смесь, потушить которую водой было невозможно. Что за люди — это же настоящий героизм, пусть и безумный, — пить такое! Но русские были рады и стали называть его своим «маленьким капралом», что льстило самолюбию. Такое доверие многого стоит.
Сейчас бригадир перебирал в уме возможные награды, которые выльются на него за эту победу. Орден Святого Георгия был самым вожделенным, ибо награждение им даровало немедленное производство в следующий чин — а получить генеральские эполеты в 28 лет весьма престижно. Но мысли шли спокойно, так же, как смотрел бригадир на маленький бриг под Андреевским флагом, пришедший с моря, что осторожно следовал за лоцманским баркасом по узкому фарватеру.
— Павел Александрович! — рядом с Бонапартом встал молодой флотский офицер. — С корабля передали флажками — турки ушли, но сюда идет английская эскадра в семь вымпелов. Пять линейных кораблей в сопровождении двух фрегатов. Завтра утром они войдут в пролив. Какие будут приказания?
— У нас найдется чем их встретить. Надеюсь, вы будете достойными вашего командира. — Наполеон мысленно пожалел себя и героически погибшего старика — на него он полностью надеялся. — Алярм пока не объявляйте — пусть солдаты и матросы отдохнут. Но с рассветом все должны быть на своих местах согласно диспозиции. А там посмотрим — смогут ли островитяне уйти обратно!
Варшава давненько не знала такого веселья — в последний раз на улицах ликовали в день провозглашения королем Стасем конституции три года назад, в которой тот практически согласился на обрезание своих прав польского монарха.
Тогда вся власть перешла в руки сейма, ставшего всемогущим в силу ликвидации пресловутого права шляхтича всего одним голосом отменить любое принятое решение.
До поляков, наконец, дошло, что Пруссия, Австрия и Россия не прочь разделить их территорию между собой. Как раньше они вмешивались сами в дела соседей и кое-чего достигали, даже на какое-то время владели Москвой. Но не все коту масленица, когда-то наступит и великий пост.
Все же паны, завидев австрийские и прусские войска на своей земле и на собственной шкуре прочувствовав знаменитый орднунг, смогли договориться между собой и организовать сопротивление. И даже избрали на сейме пана Тадеуша Костюшко «начальником государства», диктатором по сути, что только одно говорит о том, что горделивых шляхтичей окончательно заклевал жареный петух.
— Радуйтесь! Мы их победили!
— Так сгинут наши враги швабы и пруссы!
— Хвала пану Тадеушу!
— С нашим начальником мы их всех победим!
Последние возгласы радовали сердце Костюшко, вот только заглушали их другие, от которых начальник государства за малым не морщился, стянув на лице улыбку.
— Хвала нашим освободителям!
— Слава князю Понятовскому!
— Нашему спасителю век жизни!
Варшавяне, сгрудившиеся на мостовых, балконах и окнах, осыпали цветами марширующих солдат в ненавистной многим полякам зеленой русской форме. Но то были не пшеклентные москали, а бравые жолнежи князя Понятовского, ставшего сегодня первым маршалом Польши — сей высокий чин был дарован пану Юзефу, как его любовно называли в столице, королем Стасем и сеймом в полном единодушии.
Именно эти девять тысяч поляков нанесли страшный удар по пруссакам сегодня днем, когда польское мужество стало иссякать и судьба столицы повисла на волоске. Но помощь пришла словно с неба, и пруссаки позорно отошли от Варшавы, не выдержав стремительного нападения…
— Москали нас отпустили, пан Тадеуш, — маршал отвел глаза — ему до сих пор было неприятно, что год назад его воинство было наголову разгромлено под Вильно, а он сам, переодевшись крестьянином, был захвачен в плен казаками, отведав, к своему стыду, плетей. Хорошо, что свидетелей позора не оказалось рядом.
— Но оружие, где вы взяли оружие? — Костюшко наигранно изумился — он уже понял, каким образом Понятовскому удалось вырваться из Вильно.
— Мы его обменяли на нашу свободу, — маршал усмехнулся. — Москали всех отпустили, выслав с семьями, конфисковав имения, как у мятежников. Теперь в Вильно не осталось поляков и литвинов, за исключением тех, кто вернулись в схизматики. Вот так-то…
— Но оружие, пан маршал?!
— Русские заплатили за конфискованное имущество… Золотом. — Маршал сморщился, ему были неприятны расспросы «начальника государства». — А виленские жиды смогли договориться и где-то раздобыли старое обмундирование и гладкоствольные русские фузеи. Продали нам и три тысячи старых штуцеров — русские вооружились винтовками, и те им оказались не нужны.
— Сколько можно вооружить людей?
— Кроме моей дивизии, еще пять тысяч. У меня есть три десятка пушек, в обозе порох и пули. И еще одно…
— Что, господин маршал?
— Москали могут дать нам через жидов еще оружия, обмундирование и порох. Но требуют, чтобы мы обратились ко всем полякам на захваченной ими территории немедленно уехать за Буг.
Костюшко с яростью вздохнул, глаза его гневно сверкали. Да и маршал еле сдерживал злобу. Князь заговорил снова, поняв, почему молчит его собеседник. Не к лицу «начальнику государства», как последней шлюхе, уступать таким домогательствам.
— Мы должны принять их условия, пан Тадеуш. Иначе нас раздавят, а оказать помощь могут только русские. Лучше лишиться части территории…
— Но — спасти Польшу…
— Я отправлю князю десять стрелковых рот для гарнизонов. Больше не дам, у нас здесь и так воинской силы нехватка.
Дашкова с улыбкой смотрела на цесаревича — как она и предполагала, проблема носила личный характер. Недолюбливал великий князь наместника, вот и отразилась эта давняя неприязнь на делах государственных. И если бы она не вмешалась, то быть беде — император враз сыну и Потемкину устроил бы головомойку. А так разрешили вопрос.
— Екатерина Романовна, я действительно почти треть своих войск отдаю, — Александр Петрович воспринял улыбку женщины на свой лад. — Если больше отправлю, то все гарнизоны оголю, а ведь сами знаете, как трудно в Семиречье — одним казакам там не справиться.
— Я понимаю, Саша, — отозвалась Дашкова — иногда в личных беседах она так называла цесаревича, словно видела его таким же чуть испуганным мальчишкой, как в день их той первой встречи. И тот, оторванный от матери, платил ей взаимной любовью.
— Но деньги, где взять деньги? Золото все идет к отцу, нам здесь крохи остаются. И что делать? Гавани на Хоккайдо да крепость в проливе на миллион потянут. А у меня его нет.
— И у Потемкина лишних денег нет, иначе бы не приехал просить.
— И что делать?
Вопрос был чисто риторическим — царь Сибирский действительно не знал, где взять этот миллион, а
