рок-музыка, в принципе не нуждается в России ни в каких гонениях, ибо она не народна. Она не стала и не станет в России областью искусства, которое полюбят народные массы и которому будут внимать, идеям которого следовать, мысли, выраженные в котором, будут брать за образец и на которое будут в трудную минуту опираться.
Точно так же никогда не станет (и никогда не была) в нашей стране народной музыка Майка. То есть весь этот рок-н-ролл, начиная с Чака Берри и Элвиса, пролетел мимо России, едва задев великую страну, слегка и краешком.
Эта музыка в России непонятна и не нужна никому, кроме довольно жалкой кучки фанатеющих меломанов, — пусть эта кучка и состоит из ста тысяч человек, но это на всю огромную страну, включая бывшие республики. Хотя, я думаю, ста тысяч не наберется.
Рынок рок-музыки в России ничтожен, как бы там ни было, он не идет ни в какое сравнение с рынком блатной музыки — если не верите, вызовите такси и покатайтесь часок при включенном водителем радио.
Я больше трех лет работал программным директором петербургского Радио РОКС — единственной станции, эфир которой полностью состоит из рок-музыки. Ну и что? Станция существует, но перебивается с хлеба, что называется, на квас, и ее рейтинг не сопоставим с рейтингом станций, молотящих блатняк, московскую попсу и идиотские шуточки современных юмористов. Читатель голосует рублем, как сказал один из моих знакомых книжных редакторов, а слушатель, соответственно, переключением своих приемников на близкую сердцу блатоту и уже совершенно варварскую столичную поп-музыку, которую и музыкой называть не стоит, ничего там от нее нет.
Майку, кажется, это было все равно. Впрочем, нам всем было тогда все равно — мы жили в столице рок-музыки, так нам тогда казалось. С одной стороны, мы все были уверены, что в СССР (про Россию тогда вообще никто не заикался, страна, в которой мы жили, называлась СССР) никогда и ни в каком виде не будет никакой «официальной» рок-музыки. С другой же стороны, все уже были состоявшимися рок- звездами и, в общем, ездили на розовых «кадиллаках». «Кадиллаки» были воображаемыми, но от этого не менее значимыми и престижными.
Никто не мыслил себе жизни вне рок-музыки, она оказалась сильнее всего, что нас окружало, исчезли все смыслы, навязываемые обществом, — карьера, учеба, работа, семья, дом, положение в обществе, вообще все, кроме сцены, гитары и лиц публики в зале.
Хотя, повторяюсь, тогда не было еще даже настоящих концертов, и каждый выезд в Москву был особым, долгожданным приключением и погружением в Настоящее — в мир реальных, а не вымышленных розовых «кадиллаков», красивых, хорошо одетых девчонок, денег и рок-н-ролла.
Правда, в Москве вместо «кадиллаков» ленинградские музыканты ездили на «Жигулях» и «Волгах» респектабельных поклонников и меценатов, но это было в разы круче, чем ленинградский трамвай.
Вокруг все было чрезвычайно мерзко. Настолько глубоко и крепко мерзко, что эта мерзость казалась вечной. Все эту мерзость понимали. Никто ее не любил, но с теми, кто декларативно с мерзостью боролся, почему-то особой дружбы не водили.
С диссидентами, все свое время, да, собственно, всю свою жизнь посвятившими разоблачению зверств советской власти, нам — и Майку в том числе — было скучно. То есть сначала интересно — диссиденты проявляли к рок-музыкантам неподдельный интерес, но быстро выяснилось, что они ровным счетом ни черта не понимали в рок-музыке, а интересовала их лишь протестная составляющая.
Рок-музыка запрещена советской властью, значит, рок-музыка нам интересна — примерно так, очень грубо, но по сути верно можно выразить интерес, очень быстро иссякший, диссидентской прослойки к рок- музыкантам.
Расставание произошло, ко взаимному удовольствию или неудовольствию, но оно случилось — в диссидентском стане остались лишь унылые «русские рокеры».
До сих пор поющие о гонениях и притеснениях и по любому поводу протестующие — будь это уплотнительная застройка или повышение цен на проезд в метро.
Музыканты же, вероятно, чувствовали в диссидентской среде гнильцу, и им было как-то тесновато под взглядами седых, морщинистых — ясно, что не от хорошей жизни, — корифеев борьбы за соблюдение прав человека.
Время показало, что эти борцы, как только пришла для них возможность пойти во власть, стали самыми отъявленными бюрократами, ворюгами и консерваторами. Но с ними по-прежнему водят дружбу те, кто в песнях протестует против всего на свете, ибо ни о чем другом писать просто не умеет и не слишком хорошо владеет русским языком для того, чтобы сочинять на какие-то другие, более общие темы.
Я с большим трудом могу представить себе звезду рок-н-ролла, совершенно серьезно поющую об уплотнительной застройке. Кому из тех, кто приходит на рок-концерт, интересны эти песни? Звезда рок-н- ролла не может всерьез об этом петь. Поэтому те, кто поют про то, что строительство «Охта-центра» в Санкт-Петербурге разрушает город, или ругают в песнях губернатора, никогда рок-звездами не станут и даже близко к этому статусу не подойдут.
От Майка никто и никогда не слышал никаких политических заявлений. За исключением одной- единственной фразы, которую он повторял довольно часто и по разным поводам.
Про свободную страну он мог сказать, скажем, постовым милиционерам, отнимающим у него бутылку сухого,
которую он пил в «общественном месте», то есть в сквере, на лавочке, в подъезде, на перроне метро, в вагоне электрички — мы все пили тогда где угодно, сколько угодно, по поводу и без повода, пили все время.
Вот и вся политика. Плевать нам было на политику с высокой колокольни.
Саша-с-Кримами, напротив, был парнем острополитизированным, и его самописный журнал «РОКСИ» подвергался серьезным гонениям. Сашу таскали в КГБ. Бориса Гребенщикова тоже таскали, но как очень значительную фигуру, демонстрирующую и декларирующую образ жизни «вне» советской власти. Саша Старцев, напротив, жил «внутри» и всеми силами старался изменить окружающий мир.
Музыканты же, Майк в частности, ничего не старались менять. Менялось все само собой. Мир менялся их песнями — люди слышали их и понимали, что в жизни есть еще много всякого-разного, кроме борьбы, работы, школы, института. Вспоминали, к примеру, что в мире есть красивые девушки. Не бесполые «девчонки» советской эстрады, а крутые, сексуальные, отвязанные, стервозные дамы, отлично одетые и еще больше отлично раздетые.
Можно сказать, что именно песни Майка произвели в русской музыке сексуальную революцию. Пусть даже не все, но совершенно точно — его первый магнитофонный альбом, великая запись, перевернувшая представления множества музыкантов о том, что, как и для чего петь, — «Сладкая N и другие».
«Сладкая N и другие»
Если бы Майк не написал и не записал ничего, кроме «Сладкой N», он бы все равно стал классиком русской популярной музыки XX века. Может быть, еще большим классиком. Элемент таинственности усилился бы в разы, точнее сказать, появился бы, ибо Майк, стремясь стать настоящей звездой рок-н-ролла, почему-то всю жизнь очень умело разрушал свой имидж рок-звезды. И никакой таинственности и недосягаемости в нем не было сроду. Он был доступен и открыт, хотя постоянно мучился от невозможности отказать в беседе любому мудаку. Он не был таинственным, то есть не был полноценной «звездой» — гопникам, которые пили с ним портвейн и считали себя лучшими друзьями Миши Науменко, несть числа.
«Сладкая N», как уже говорилось, — энциклопедия русской жизни. Не помню, кто первым это сказал, но фраза эта лучше всего подходит к первой магнитофонной, студийной, альбомной записи Майка.
Майк записал песни, сделавшие его знаменитым, в Большом театре кукол, в студии, где он работал не то инженером, не то звукорежиссером — сейчас понятно, что в то время он решительно ничего не понимал ни в том, ни в другом. Это было сплошное дилетантство, но Майк работал и приносил пользу обществу. Это продолжалось недолго, вскоре Майк сменил работу и ушел в сторожа — на самую модную работу для
