взгляд на Инну, сидевшую все в той же позе.
— Он умер? — спросила она.
— Да, он умер. Мой отец умер. И я не мог понять, зачем Бог призвал его к Себе. Сделал ли Он это, потому что призывал к Себе самых лучших, как однажды сказал священник на похоронах ребенка? Или это было наказание за грехи? Я, как старший сын, стал хозяином в доме, и единственным моим утешением было пытаться во всем походить на отца. Я всячески старался подражать ему. Единственное, что я не смел делать, это молиться дома. Я по-прежнему ходил в молельный дом. Так прошел год. Траурный год. И внезапно в нашей избе появился чужак. Мужик из Эйстероя, которого прислали перестраивать молельный дом. Он поселился у нас, спал и ел с нами, и однажды мать объявила, что снова выходит замуж. Теперь у вас будет новый отец, сказала она.
Арон запустил пальцы в волосы.
Он снова взял руку Инны в свою и посмотрел девушке в глаза:
— Понимаешь, мне не нравился этот мужчина. И я не нуждался в новом отце. У меня был только один отец, и его я потерял. Я считал, что моя мать предала его память и хотела отнять у нас воспоминания о нашем настоящем отце. Мне больно было видеть, как чужак хозяйничает в нашем доме. Кроме того, я ему не доверял. Мне казалось, что он женится только из-за дома и лодки и хочет отнять у нас то, что наше по праву. Но стоило мне заговорить об этом с матерью, как она приходила в ярость. Нечего тут разыгрывать хозяина, говорила она. И они повенчались. Мое недоверие постепенно переросло в ненависть. По ночам я лежал и боролся с Богом, потому что хотел убить чужака. И мне хотелось, чтобы Бог помог мне. Господи, Инна, ты уверена, что хочешь услышать все до конца?
Девушка только сжала его руку и поднесла к губам.
— Со дня свадьбы прошло полгода. Мать уже носила ребенка от нового мужа. Мне было пятнадцать лет. Совсем взрослый. У меня было время все продумать. Я только ждал подходящего момента, чтобы убить его. Я четко помню, как он сидел у очага и распутывал бечеву. Мать с братьями и сестрой легли спать, а я вернулся с прогулки с собаками. Сам не помню, как оказался перед ним с ножом в руке. Отчим удивился. Попытался оттолкнуть меня. Выхватил из огня головешку, чтобы защититься, но не успел. Я воткнул ему нож в шею и выбежал из избы. Посмотри на мои руки, Инна. Они дрожат. На дворе была ночь. Я выбежал, так до конца и не поняв, что натворил. Я бежал и бежал. Спрятавшись за камнем, я разрыдался. От страха я сходил под себя, штаны прилипли к телу и воняли. Я чувствовал себя таким маленьким. Слишком маленьким для того безумства, которое совершил. Что было потом, я плохо помню, но, по-моему, я впал в забытье, а когда очнулся, то увидел, что наш хутор весь охвачен огнем и что мать с другими детьми с криками выбежали во двор. Я помню голос матери, выкрикивающий мое имя как проклятье. Она проклинала меня.
Арон замолчал, уставившись в огонь. Через какое-то время Инна осторожно коснулась его руки.
— Продолжай, — прошептала она.
Арон повернулся и посмотрел на ее лицо, ища что-нибудь, за что можно было зацепиться взглядом.
— Я побежал к морю, к лодке, пригибаясь, чтобы никто меня не видел. Отвязал лодку и поплыл на запад, прочь от островов, прочь от людских глаз, прочь от криков матери и от пожара. Сперва я греб, не останавливаясь, пока не выплыл в открытое море и Мичинес в дыму и огне не исчез из видимости. Потом я убрал парус, оставив лодку дрейфовать. Я решил умереть. Чувство вины было настолько сильным, что я думал, оно одно убьет меня. Наверно, лодка дрейфовала целые сутки, а наутро меня разбудили крики. Открыв глаза, я увидел рядом корабль, и с палубы люди что-то кричали мне. Лежа на дне лодки, я думал: нет, я не хочу, чтобы меня спасали, не хочу жить. Мне не хотелось, чтобы люди меня видели, не хотелось, чтобы они меня узнавали, трогали меня. Мне хотелось пройти с мешком на голове всю дорогу до виселицы и чтобы никто не сказал мне ни слова, не удостоил меня взглядом, не коснулся меня рукой. Но они притянули лодку к борту, и матросы подняли меня на палубу. Я не понял, что мне говорили, потому что они разговаривали по-английски. Корабль шел из Шотландии. Понял только, что они везут уголь в Исландию. Я был болен и все плавание пролежал в забытьи. Когда мы вошли в порт Рейкьявика, от меня остались только кожа да кости. Я был похож на тень. Прибыв на место, шотландцы оставили меня вместе с лодкой, которую весь путь тащили на буксире, в гавани. Я выжил. Жизнь стала моим наказанием за то, что я совершил. Так мне тогда казалось.
— Значит, Арон не твое настоящее имя?
— Нет. И я не знаю, настоящая ли моя нынешняя жизнь. Я мог бы пойти в полицию, назвать свое имя и сказать, что я убийца, что я зарезал своего отчима ножом. Но я струсил, Инна. Я не мог оставаться тем, кем я был. Я боялся.
— Но ты рассказал все мне.
— Да. Теперь рассказал.
~~~
Самое сложное — это быть любимой. Не любить. Дети принимают любовь как воздух, как молоко. Но взрослые, взрослые научились бояться ясности, бояться наготы. Взрослый вдруг болезненно ощущает себя самого и задается вопросом: кто это осмеливается утверждать, что он меня любит? Кто это уверяет, что он знает меня настолько хорошо, чтобы любить?
Гораздо легче любить человека, изливать на него свою любовь, как воду из кувшина, кружка за кружкой, чем принимать любовь, наполняться любовью другого человека, чужого человека.
Я вижу себя спиной к плите. На часах два или три часа ночи. Шумит вытяжка. Из моих губ вырывается крик:
— Ты меня совсем не любишь!
Слова срываются с языка прежде, чем я успеваю подумать. Мысли зарываются глубже в темноту.
— Ты меня не понимаешь!
Это была одна из тех ночей, когда мы оказывались за пределами всех границ, когда мы превращались в насекомых, готовых убить друг друга. Я помню, как я, услышав свои слова, застыла перед ними. Я чувствовала, что схожу с ума, потому что ты меня не понимаешь, не видишь, какая я на самом деле, у тебя в голове был только образ, отдаленно напоминающий меня. В те ночи я стремилась доказать тебе, что ты лишился не какой-то ненужной вещи, нет, ты лишился самого прекрасного из миров, рухнувшего во мне, потому что ты его не знал, и, несмотря на это, сказал мне: «Я люблю тебя».
Под конец ты решил меня бросить. И я тебя за это не виню. Но мне не хотелось тебя отпускать. Во мне проснулась решимость, о которой я не подозревала все эти годы, проведенные рядом с тобой. Мы оба были повержены, разбиты, изранены. Ты планировал мою жизнь с детьми без тебя, говорил о переезде, о подходящем жилье. Мы даже съездили посмотреть дом, в котором ты не собирался жить, а только приходить в гости.
Однажды мы провели ночь в пустой комнате на матрасе. Ночью началась гроза. Молнии освещали рельсы на железной дороге поблизости. Ты был холоден со мной. Ты отталкивал меня. Не грубо — мягко. Строчными буквами, как сказали бы учителя в начальной школе. Мы обсуждали практические вопросы, пока стены дома сотрясал гром. Я делала вид, что меня устраивает перспектива жить одной с детьми в этом доме, — не хотела дразнить волков, голодных волков отчаяния, учуявших мой запах по твоим словам об ином будущем для нас. О том, что в этом доме я должна буду жить одна.
— Но ты же будешь иногда у нас ночевать?
— Да, по мере возможности.
Я старалась не вникать в твои планы на жизнь без меня. Я крепко держалась за свою решимость, не выпуская ее из рук.
И ты меня не бросил. И это произошло не просто так. Это было решением. Ты сказал мне «да». Я лежала обнаженная на диване. Твой взгляд был полон нежности, без острых углов. «Закрой глаза и лежи спокойно», — сказал ты.
