политконтроля ОГПУ проходило около 1500 в месяц), сопровождалось «меморандумом» с именами отправителя и адресата и выдержками, представлявшими интерес для того или иного отдела ОГПУ. Все процитированные выше письма (за исключением письма Анисимова, полученного из другого источника) были переданы в Отдел по борьбе с контрреволюцией (КРО) или в Секретно-оперативную часть (СОЧ) на предмет принятия дальнейших мер. В марте 1925 года были расстреляны семеро русских националистов, выступавших (среди прочего) за ниспровержение коммунистически-еврейской власти и «переселение евреев на свою родину в Палестину».
Другая — непоследовательная, некоординированная и более ли менее индивидуальная — стратегия заключалась в том, что видные руководители еврейского происхождения старались быть менее видными или скрывали свое еврейское происхождение. Троцкий утверждает, что отказался занять пост комиссара внутренних дел из боязни дать врагам советской власти дополнительное антисемитское оружие, а Молотов вспоминает, как после смерти Ленина новым главой Советского правительства (Совнаркома) был назначен Рыков, а не более компетентный Каменев, потому что «в то время евреи занимали многие руководящие посты, хотя составляли невысокий процент населения страны». Ни Троцкий, ни Каменев не считали себя евреями ни в каком смысле, кроме узкогенеалогического («этнического»), но, разумеется, именно узкогенеалогический смысл и был основным (а после введения в 1933-м паспортной системы, более или менее обязательным) в советской «национальной политике». Когда в 1931 году Молотов запросил справку о национальном составе Центрального исполнительного комитета третьего созыва, Троцкий и Каменев попали в список тех, кто не заполнил соответствующую анкету, но чья национальность и так «общеизвестна». Национальность Емельяна Ярославского (Губельмана) и Юрия Ларина (Лурье) не была общеизвестна; оба были официальными советскими борцами с антисемитизмом, и оба говорили о евреях в третьем лице.
Но, разумеется, самой деликатной «национальностью» была национальность Ленина. В 1924 году сестра Ленина Анна Ильинична узнала, что их дед с материнской стороны, Александр Дмитриевич Бланк, получил при рождении (в местечке Староконстантинов на Волыни) имя Сруль (Израиль) и что отца его звали Мошко Ицкович Бланк. Когда Каменев услышал об этом, он сказал: «Я всегда так думал», — на что Бухарин будто бы ответил: «Что вы думаете, неважно. А вот что будем делать?» А сделали они — то есть партия в лице Института Ленина — вот что: признали открытие Ульяновых «неудобным для разглашения» и постановили «вообще держать этот факт в секрете». В 1932-м и затем снова в 1934 году Анна Ильинична просила Сталина пересмотреть это решение, утверждая, что ее находка является важным научным подтверждением «данных об исключительных способностях семитического племени» и о «чрезвычайно благотворном влиянии» еврейской крови «при смешанных браках на потомство», а также мощным оружием в борьбе с антисемитизмом, «вследствие того авторитета и той любви, которой Ильич пользуется в массах». Еврейство Ленина, настаивала она, является наилучшим доказательством справедливости его мнения о том, что еврейской нации присуща особая «'цепкость' в борьбе» и высоко революционный дух. «Вообще же, — писала она в заключение, — я не знаю, какие могут быть у нас, коммунистов, мотивы для замолчания этого факта. Логически это из признания полного равноправия национальностей не вытекает». В ответ Сталин распорядился «молчать... абсолютно». Анна Ильинична подчинилась. Враги советской власти не получили дополнительного антисемитского оружия.
Другой способ решения проблемы непропорционального представительства евреев в высших эшелонах советского общества заключался в том, чтобы переместить некоторых из них в нижние эшелоны — или, вернее, превратить евреев в «нормальную» национальность, приделав меркурианскую голову к аполлонийскому телу. В 1920-х и начале 1930-х годов советская национальная политика состояла в активном поощрении этнического многообразия, этнической автономии и этнотерриториальной консолидации. Согласно партийной ортодоксии (сформулированной Лениным и Сталиным еще перед революцией), тяжелое наследие царской «тюрьмы народов» можно было преодолеть лишь с помощью чуткости, такта и этнической «коренизации». Угнетавшиеся прежде народы так трепетно относятся к своим национальным особенностям, потому что их прежде угнетали. Конец угнетения и безусловное поощрение национальных особенностей неизбежно приведут к исчезновению недоверия между национальностями и — как следствие этого — к исчезновению трепетного отношения к национальными особенностями. Как писал Сталин в 1913 году, «меньшинство недовольно... отсутствием права родного языка. Дайте ему пользоваться родным языком — и недовольство пройдет само собой». Результатом исчезновения национального недоверия будет демистификация национальности и окончательное слияние всех этнических групп при коммунизме. Национальность, как известно любому марксисту, — это фасад, за которым скрывается реальность классовой борьбы. Большевистское поощрение этнического многообразия было как вежливость: ничто (как полагали большевики) не ценилось так дорого и не стоило так дешево. Поощряя «национальные формы», партия усиливала «социалистическое содержание». Многообразие было кратчайшим путем к единству. Лучшим памятником этой диалектики стала первая в мировой истории этно-территориальная федерация: Союз Советских Социалистических Республик.
Поскольку евреи считались угнетенной национальностью, политика по отношению к ним была такой же, как по отношению ко всем прочим угнетенным национальностям (то есть ко всем национальностям, кроме русской). С религиозным дурманом и использованием культовых языков для светских целей необходимо было бороться (мусульманам, к примеру, пришлось отказаться от арабской письменности), но современная светская национальная культура заслуживала всяческой поддержки. Применительно к евреям это означало создание ряда этнотерриториальных единиц на Украине и в РСФСР и широкое распространение основанной на идише еврейской культуры (театра, прессы, школы и литературы во главе с Шолом-Алейхемом в роли еврейского Пушкина). Энтузиазм большевистских идишистов был велик, но результаты их деятельности, достигнутые к 1934 году, когда Советское государство решило сделать передышку, были довольно скудными. Проблема заключалась не в сионизме, гебраизме и традиционном иудаизме, которые были ничтожными раздражителями по сравнению с трудностями, с которыми советское культурное строительство столкнулось, например, в Средней Азии. Проблема заключалась в том, что, по официальным марксистским меркам, евреи были далеко впереди советского культурного строительства. Существовало множество народов СССР, которые не имели компактного района проживания на территории страны, и еще больше народов СССР, которые не умели, по мнению партии, отделить религию от этничности, но ни один народ СССР не содержал столь высокой пропорции мыслителей и руководителей (напоминая, подобно иконописному Троцкому, треугольник вершиной вниз), не отличался столь мощным представительством в советской элите и не проявлял столь мало интереса как к нападкам государства на его религию, так и к поддержке государством его «национальной культуры». Никакой другой народ не был таким советским, и никакой другой народ не проявлял такой готовности к отказу от своего языка, обрядов и традиционных мест проживания. Никакой другой народ, иначе говоря, не был столь меркурианским (сплошь голова и никакого тела) или столь революционным (сплошь молодость и никакой традиции).
Соответственно, «модернизация» евреев была в определенном смысле противоположна модернизации всех прочих советских национальностей. Цель создания этнических кадров, культур, территорий и учреждений состояла в том, чтобы устранить националистические препятствия на пути к социалистическому образованию, урбанизму и интернационализму. Однако евреи были так хорошо образованны и урбанизированы и так склонны к интернационализму (посредством секуляризации, смешанных браков и смены языка), что советское национальное строительство казалось (с точки зрения и партии, и самих евреев) либо вредным, либо бессмысленным. То, что евреи казались более советскими, чем другие народы,
было, с одной стороны, похвально, а с другой — опасно. Более того, те евреи, которые оставались в местечках в качестве традиционных торговцев и кустарей, не встраивались ни в новую советскую экономику, ни в марксистский сценарий преобразования крестьянина в рабочего, а рабочего в Нового Человека. И потому, во имя равенства, а также ради борьбы с угрозой антисемитизма, с одной стороны, и капитализма — с другой, партия поддержала Юрия Ларина в его попытке превратить около 400 000 городских евреев в земледельцев — попытке, которая, согласно противнику Ларина Кагановичу, содержала в себе «элементы сионизма» и была, как ни крути, прямой противоположностью и марксистской теории, и советской практики.
Ларин и большинство его сторонников (включая тех, кто жил в США и обеспечивал большую часть финансирования) хотели разместить центр нового еврейского земледелия — ив конечном счете
