радикализм практически исчез, а страстный, воинствующий сионизм, который некоторые группы американских евреев исповедовали до 1948 года, превратился в аморфное, хотя и вполнес искреннее, дружелюбие по отношению к государству Израиль.
После Шестидневной войны дети Годл и Хавы вновь приняли на себя священную обязанность наполнять смыслом жизнь детей Бейлки: советские братья и сестры в качестве жертв, израильские — в качестве жертв и триумфаторов. В 1970-е годы большинство американских евреев по крови стали евреями по убеждению — и, таким образом, настоящими американцами. Ностальгия по утраченному миру сменилась преданностью живым родственникам; химерическая национальность превратилась в солидную этнорелигиозную общину; у Тевье, как выяснилось, были другие возможности помимо мученичества и Дня благодарения. У Тевье, как выяснилось, были потомки, выросшие в мире с самими собой и в ненависти к своим угнетателям. Американские евреи стали наконец обыкновенными «этническими» американцами — со своей собственной «старой родиной» в виде нового государства с флагом, флотом и баскетбольной командой. Более того, они стали самыми лучшими из этнических американцев, поскольку их новая старая родина была самой старой, самой новой, самой победоносной и самой многострадальной. Само ее существование — а значит, и возможность существования всех евреев, советских и американских — было (как выяснилось) реакцией на «самое уникальное» событие в истории человечества. Как писал в 1978 году в «Нью-Йорк тайме» Эли Визель, «Освенцим невозможно ни объяснить, ни вообразить. Является ли холокост кульминацией или аберрацией истории, он выходит за ее рамки... Мертвые владеют тайной, узнать которую мы, живые, либо не достойны, либо не способны... Холокост? Уникальное событие, уникальная тайна, которая никогда не будет постигнута или описана».
Американский еврейский коммунизм вспыхнул в последний раз в конце еврейского века, прежде чем окончательно уступить место национализму. Относительно немногим из былых космополитов предстояло обратиться в «неоконсервативных» стражей бескомпромиссной воинственности и «моральной однозначности» в израильском стиле, но практически каждому предстояло присоединиться к «нормальным» современным нациям, отыскав достойное прикрытие для своей наготы. В конечном счете, место евреев в Америке зависит от того, насколько нормальным или уникальным будет Израиль.
Тем временем положение евреев в Советском Союзе становилось все более неуютным. Большинство из тех, кто отвернулся от коммунизма, предпочитали американский либерализм (с еврейским национальным содержанием или без такового), однако были и те, чьи взоры устремлялись к Палестине. На Московском международном фестивале молодежи и студентов 1957 года, с которого началась запретная страсть советской молодежи ко всему иностранному, присутствовала пользовавшаяся большой популярностью делегация Израиля, частью «идеологической борьбы» Советского государства против чуждых влияний были периодические кампании против «сионистской пропаганды», а в число наиболее влиятельных еретических текстов, уводивших советскую интеллигенцию от партийной ортодоксии, входили подпольные переводы таких классических образцов «сионистского реализма», как «Мои славные братья» Говарда Фаста и «Исход» Леона Уриса. (Обе книги обладали тем достоинством, что сочетали искупительный еврейский национализм с воинствующим аполлонийским секуляризмом; Фаст, в частности, был идеальным образцом — и советским, и американским — коммунистического идеолога и лауреата сталинской премии мира, осознавшим реальность еврейской избранности и советского антисемитизма.)
Самым важным эпизодом в истории советского (и американского) сионизма стала Шестидневная война 1967 года. «Я сидел на даче, не отрываясь от радио, ликовал и торжествовал, — пишет Михаил Агурский. — И не я один». Эстер Маркиш не отходила «от приемника ни днем, ни ночью... Евреи открыто ликовали, говорили друг другу: 'Наши там наступают!' Когда над Израилем нависла военная угроза, очень многими среди российского еврейства был сделан категорический выбор: 'Израиль — это родное, Россия — это в лучшем случае двоюродное, а то и вовсе чужое'».
Дети самых лояльных советских граждан стали самыми оппозиционными из всех оппозиционных интеллигентов. Раньше, в 1956 году, «сочувствие Израилю не приводило [Михаила Агурского] к отождествлению с ним». В те дни «для меня это было маленькое провинциальное государство. Я же был житель большого метрополиса, житель сверхдержавы, от которой зависели судьбы мира. Я вырос около Кремля, в центре мира. Я был, как и почти все жители страны, великодержавным шовинистом».
В 1967 году центр мира совпал с его племенной лояльностью. «Меня Шестидневная война убедила в том, что мой платонический сионизм превращается в реальность и что скорее рано, чем поздно, мне суждено будет жить в Израиле... Израиль вместо маленькой провинциальной страны предстал как сила, с которой можно связать свою судьбу». Полузабытые израильские братья и сестры превратились из провинциальных бедных родственников в героев и покровителей. Как пишет Эстер Маркиш, в прежние времена «фотографии израильских теток, дядек, троюродных братьев и сестер хранились в самых дальних ящиках, об этих родственниках предпочитали громко не говорить и в анкетах их не упоминать». Теперь они стали «далекими остатками семей, спасшихся от гитлеровских и сталинских погромов». Они были сильны, добродетельны и свободны. В популярном советском анекдоте 1960-х годов Рабинович предстает перед следователем:
— Почему вы написали в анкете, что у вас нет родственников за рубежом? Нам известно, что у вас есть двоюродный брат за границей.
— Нет у меня за границей двоюродного брата, — отвечает Рабинович.
— А это что? — спрашивает следователь, показывая ему письмо от двоюродного брата из Израиля.
— Вы не поняли, — говорит Рабинович, — мой брат живет дома. Это я живу за границей.
После советского вторжения в Чехословакию в 1968 году все больше советских интеллигентов чувствовали себя за границей в собственном доме и, как выразилась Елена Боннер, «одинокими вместе». Все больше советских специалистов превращались в русских интеллигентов («иностранцев дома»). И самыми иностранными из них всех были наследственные иностранцы — евреи.
Евреи были не просто непропорционально представлены на самом верху, выделены (по этой причине) для дискриминации и мечены в качестве чуждого племени все более «племенным» государством — они, в отличие от большинства своих коллег-специалистов, имели свой собственный Иерусалим, к которому могли обратиться, и многочисленных родственников — реальных или метафорических, — которые были у себя дома за границей. Возвращаясь в свою московскую квартиру с приемов в израильском посольстве, Эстер Маркиш и ее дети чувствовали себя «подавленными: словно бы покидали родину и возвращались на чужбину». Михаил Агурский, Майя Улановская, Цафрира Меромская и — не в последнюю очередь — Советское государство чувствовали себя точно так же. Наряду с советскими немцами, армянами и греками, у которых тоже были богатые заграничные родственники, готовые платить за них выкуп, евреи были единственными советскими гражданами — и практически единственными представителями советской профессиональной элиты, — которым разрешалось эмигрировать из СССР. Официальной причиной такой привилегии было существование Израиля — еврейской «исторической родины».
После Шестидневной войны число заявлений о желании эмигрировать резко возросло. Режим ответил интенсификацией «антисионистской» кампании и усилением антиеврейской дискриминации в области высшего образования и трудоустройства. Евреи ответили увеличением количества заявлений; режим отплатил введением налога на высшее образование и так продолжалось, пока Михаил Горбачев не открыл эмиграционные шлюзы (вместе со многими другими) в конце 1980-х годов. Как писал в секретном меморандуме от 30 сентября 1974 года консультант Отдела пропаганды ЦК Л. Оников, «почти все евреи, в том числе и те, у которых и в мыслях нет покинуть нашу страну, а таких подавляющее большинство, пребывает в состоянии психологического напряжения, неуверенности, нервной настороженности — 'что будет с нами завтра?'».
Вожди пребывали в недоумении. С одной стороны, любое желание эмигрировать из рая было открытым вызовом истинной вере, а значит, соблазном для верующих и позором перед адом. Как писал Оников: «Факт выезда части евреев из СССР широко используется антисоветской пропагандой для подтверждения своих традиционных клеветнических утверждений о якобы бегстве людей из 'коммунистического рая'». Более того, продолжал он, «выезд части евреев в Израиль отрицательно сказывается и на настроениях других национальностей — части немцев, прибалтов, крымских татар и т.д.,
