Поединок
С ним решили покончить. Ночью к нам на позицию в сопровождении связного командира роты пришел снайпер. Вернее, пришла. Это молодая девушка с осоавиахимовским значком на гимнастерке. Рослая, коротко остриженная, с симпатичным немного скуластым лицом, она подробно расспросила нас о том, как был убит Ипатов. Ничего нового мы ей сказать не смогли.
Позавтракав вместе с нами, она ушла, по ее словам, на «охоту», а около полудня Галямов, дежуривший в траншее, рядом с землянкой, заглянул в лаз и, чуть не плача, сказал:
— Опять стрелял девку, сволочь!
Это было громом средь ясного неба. За сутки — двоих. И это только на позиции нашего отделения.
Опять мы стоим в траншее, на том месте, где вчера лежал Ипатов.
— Сердцем чуял, — говорит Иван Тихонович, — быть беде. Утресь встретил ее, спросил: «Чего так сразу-то? Погодь, приглядись». А она мне: «Запугал этот фашист вас. Ужо погляжу, какой он». Вот поглядела. Эх, девонька, девонька. Как звали-то тебя? Где мать-отец твои сейчас?
В самом деле, мы ведь не знаем, как ее звали. Войдя в землянку, она сказала: «Младший сержант Маматкулова». И все.
Следующей ночью к нам пришел новый снайпер. Его привел сам старший лейтенант Кикнадзе.
— Прошу любить да жаловать, джигиты. Сержант Кузякин, знаменитый снайпер. Сам командир корпуса его сюда направил.
Так ли уж знаменит этот сержант Кузякин или нет, мы не знаем. Нам хочется одного: чтобы сержант сию же минуту, немедля пошел в траншею и отправил на тот свет этого фашиста, которого мы теперь уже не на шутку боимся.
Тимофей как-то говорил: «Знать бы, где он сидит, я бы из галямовского пулемета заткнул ему глотку».
«Вот то-то и оно: где сидит», — ответил ему Журавлев.
Ротный уходит, Кузякин садится у камелька, снимает шинель, достает кисет.
— Налетайте, братцы.
Полуголодные на курево, наши заядлые «куряки» набрасываются на махорку. Очевидно, подчиняясь инстинкту стадности, сворачиваю цигарку и я, но махорка из нее сыплется, и Вдовин ворчливо выговаривает мне:
— Не переводи добро, парень. Дай сюда махорку.
У Кузякина на гимнастерке какая-то медаль. Но носит он ее почему-то на правой стороне груди. Надо спросить.
— Что это за медаль, товарищ сержант?
— Всесоюзной сельскохозяйственной выставки.
— Золотая?
— Золотая.
— Вот те на. За что же?
— Комбайнер я.
«Комбайнер и вдруг — снайпер!» — все это не укладывается в моей голове. А я думал, он из знаменитых сибирских охотников.
— Ты что же, с утра тоже на «охоту»? — спрашивает Иван Николаевич Кузякина.
— Нет, старшой. Сперва схожу к артиллеристам, в стереотрубу понаблюдаю. В нашем снайперском деле спешка — штука опасная.
Он возвращается к нам средь бела дня… На животе, ползком. Это злит Журавлева.
— К чему такое мальчишество, Кузякин? Нам что, двух трупов мало?
— Нет, старшой, я не удаль свою показывал. Для дела нужно. Я не просто полз, а останавливался, высовывал каску на палке из-за бруствера, «выманивал» фашиста на выстрел.
— И как?
— А вот как. Гляди!
Кузякин показывает пробитую пулей каску.
— Бьет враз, мгновенно. Одно скажу — отличный снайпер. А выстрела я, между прочим, тоже не слышал…
— А это что значит?
— То, что снайпер хорошо укрыт.
— Может, он стреляет из дзота? — высказывает предположение Тятькин.
— Нет, дзот близко от вас. А немец находится по моим предположениям далеко от «передка». Он достает лишь первую траншею. За ней убитых нет. Значит, он где-то на расстоянии километра от вас. Вот где его искать нужно. От артиллеристов я, правда, кое-что увидел, но проверить надо.
Едва смеркается, Кузякин уходит опять и возвращается поздно ночью продрогший и усталый.
Наскоро ужинает тем, что ему оставили, развязывает вещмешок, достает измятую школьную тетрадь, садится ближе к очажку и что-то чертит.
— Нашел, где фриц сидит? — спрашивает его Тятькин.
— Нет, не нашел.
— Плохо.
— Да, плохо.
— А чертишь что?
— Схему. Понимаешь, я побывал на капэ батальона, потом на всех тех местах, где лежали убитые снайпером, и пришел к выводу, что он ведет огонь с дальней дистанции, но в довольно узком секторе. Что- то мешает ему стрелять в стороны. А мешать может, например, амбразура или что-то наподобие ее. Значит, немец стреляет из глубины какого-то помещения. И выстрела поэтому не слышно. Уяснил, ефрейтор?
— Уяснил. Жаль, помочь тебе не можем. Вот если бы нам перископ разведчика…
— Да, неплохо бы.
— Слышь, Кузякин, а если чучелу какую сделать да потаскать ее на веревке?
— Такого воробья на мякине не проведешь. Не клюнет он на дешевую приманку, землячок. Он, гад, бьет наверняка. И, заметь, все в голову. А у чучелы твоей только зад виден будет. Что касается помощи, то погодь малость, она нужна будет. И поможешь мне ты, Тимофей.
— Ладно, давай.
Утром вражеский снайпер напоминает о себе: ранен наш телефонист. Кузякин еще курил, собираясь куда-то идти, как вдруг через лаз послышался голос нашего телефониста.
— Помогите, братцы.
Быстро вылезаем наружу. Телефонист стоит в траншее, держась левой рукой за раненое правое плечо. Он бледен настолько, что веснушки на лице теперь кажутся огненно-красными.
К счастью, ранение легкое. Пуля лишь разорвала кожу.
— Как это тебя угораздило? — спрашивает телефониста Кузякин.
— Да забылся я. Приподнялся из ровика и…
— Ну ладно, ложись, отдыхай. Ночью пойдешь в санчасть.
— Не пойду. Перевязали и спасибо. Заживет.
— Сказано: пойдешь! — Иван Николаевич повышает голос, но глаза его теплеют, с каким-то затаенным восторгом смотрят на веснушчатого красноармейца.
— Товарищ старший сержант, я ведь не ваш подчиненный. Я из взвода связи батальона. Лейтенант обязательно разрешит мне остаться.
— Пусть остается, старшой. — Вступается за телефониста Кузякин. — Значит, парень чувствует в себе силу воевать. Ну, бывайте, я — к артиллеристам.
…Наконец-то мы дождались, когда Кузякин сказал:
— Нашел я немца. Завтра ему будет каюк!
Странное дело, но слова сержанта никому из нас не показались бахвальством. Мы уже поверили в то,
