что-то в прошлом? Спросить, как он очутился в этом учреждении - постеснялся. «Подожду, времени впереди много. Поживем - разберемся».
Внезапно за дверьми палаты опять раздался страшный, отчаянный крик.
- Орет? - вздрогнул Ефим. - Или мне почудилось?
Нет, на этот раз точно, Губайдулин. Очередной приступ истерии. Что-то сегодня зачастил.
— Что с ним? Ни с того ни с сего так неистово вопить?
— Ни с того ни с сего? — Володя выразительно покачал красивой головой. - Без причины таких вывихов в мозгу не случается. Губайдулин - палач. И палачи иногда плохо кончают.
- Что значит - палач?! Не понимаю...
Володя иронически улыбнулся.
— Кто-то же должен приводить в исполнение приговоры - и справедливые, а также и несправедливые. Или вы считаете, — он засмеялся, — что палачи встречаются преимущественно в романах, вроде «Трех мушкетеров»? Губайдулин - один из многих палачей МВД. Одиннадцать лет расстреливал, по совместительству — пытал. Однажды, во время рядового планового расстрела, бросил в сторону наган и заорал звериным криком: «Я не палач! Я не убивал! Не трожьте меня!» - рехнулся, одним словом. Уволили его на пенсию и упекли под эту крышу. Третий год здесь на лечении. Его бы, гада, не лечить, а пытать надо, как он это делал, пока не сдохнет, пес бешеный.
Воцарилось молчание.
- Откуда вам известна история Губайдулина? - спросил Ефим.
- В основном, от него самого, сам выболтал. Раз как-то зашел ко мне в палату, вежливо осведомился, можно ли со мной потолковать, здесь-де он никогда ни с кем не говорит, потому что все дрянь людишки - психи, шваль. Признался, что нравлюсь ему, попросил разрешения открыть мне свою грешную душу, так и сказал: грешную душу. И выложил, как на духу, свою бандитско-уголовную биографию. Вы бы видели его тогда - глаза выкатились, кровью налились, голос сорвался, он завыл: «Прут они на меня, прут, живые, страшные, тянут руку к моему горлу: ты убил нас, Мустафа! Ты! Ты! Ты!» И представляете, Ефим, с ним тотчас случился один из его приступов, он его у себя спровоцировал своим рассказом. Он так заорал, что у меня волосы на голове зашевелились. Я сорвался с места и за санитарами... А сколько палачей, куда страшней Губайдулина, разгуливают на свободе по матушке Совдепии, творят черные дела и не спешат раскаиваться, живут припеваючи. Я... нет, потом... пока отдыхайте, вас, наверно, скоро к врачу пригласят. - И, устроившись на кровати, Володя принялся за чтение.
Лежа на спине с закрытыми глазами, Ефим и не пытался вздремнуть. Славный парень, думал он о Володе, похоже, раскусил и возлюбил по достоинству нашу великолепную действительность пораньше меня. Так вот каков оказывается Мустафа! Настигла ката Божья кара - спятил с ума! Поделом! Но если прикинуть с холодной головой, кто он? Всего лишь исполнитель, послушное орудие в руках палачей истинных, рангом раз в сто повыше. Какую же кару понесли те обер-убийцы? Насколько известно, никакую. Видно, у Мустафы, на самом донышке его черной душонки, все-таки притаилась крошечная толика совести. Она и сгубила Мустафу: заговорила и загнала в сумасшедший дом. Выходит, ни у великого вождя, ни у кого из его бесчисленной рати нет и микроскопической частички совести, значит, они хуже профессионального палача Губайдулина...
- Сегал, - раздался над Ефимом женский голос, - вас вызывает врач.
Ефим открыл глаза - перед ним уже знакомая медсестра. Он надел пижамную куртку, сунул ноги в тапки, последовал за сестрой в ординаторскую.
- Садитесь, Ефим Моисеевич, - пригласил улыбчивый мужчина лет тридцати пяти, - я ваш врач - Иван Петрович Канатчиков. - Он заметил немой вопрос на лице Ефима. - Нет-нет, я просто однофамилец... Что же, расскажите, пожалуйста, о себе, о своих родных и близких, о ваших занятиях, постарайтесь подоскональнее. Словом, выкладывайте все, как говорится, от Ромула до наших дней.
Вот уж чего сейчас не хотелось Ефиму! Мало сказать трудно - тошно ворошить в памяти пережитое: сомнения, страдания, прозрение, заблуждения. Да и непросто уложить жизнь в коротенький рассказ для ушей медика. Он долго молчал, обдумывая, как бы побезболезненнее для себя повести беседу.
- Жду, Ефим Моисеевич, или не знаете с чего начать?
- Вы правы.
- Странно. Вы - журналист, кому как не вам уметь излагать свои впечатления, наблюдения...
Внезапно Ефиму на ум пришла спасительная мысль.
- Доктор, вы можете избавить меня от долгой, очень тяжкой для меня исповеди.
- Каким образом?
- Думаю, что это несложно. Я уже имел несчастье попасть в эту больницу в августе 1944-го. Лечил меня Борис Наумович Котляр. Я ему тогда все выложил, как на духу. Зачем же повторяться? Ничего нового я не скажу.
- A-а! Значит, вы у нас уже однажды побывали? Понятно. Борис Наумович теперь здесь главный врач. Что ж, я затребую из архива историю вашей болезни, но кое-что придется дополнить - пять лет прошло. На что вы сейчас жалуетесь?
- Головные боли, бессонница, раздражительность. Все это следствие, а причина...
- Причина указана в направлении: травматическая энцефалопатия после тяжелой контузии.
- Если только это!
- Не совсем понимаю вас.
- У меня, доктор, болезнь социальная: конфликт с действительностью. Для таких индивидуумов, как я, условия жизни неподходящие - верховенство произвола и беззакония, надругательство над личностью.
Беспечность, улыбку как ветром сдуло с полного румяного лица Ивана Петровича. Он быстро встал, подошел к двери, приоткрыл ее, выглянул в коридор, запер дверь изнутри на ключ, вернулся на свое место, с недоверием и испугом посмотрел на пациента.
Ефим рассмеялся:
- Что, Иван Петрович, и в сумасшедшем доме есть все-слышащие уши? Вы тоже боитесь?
Канатчиков забегал глазами, как пойманный с поличным школяр, вымученно улыбнулся, покосился на свои наручные часы.
- Гм... Нам придется прервать беседу: через десять минуть совещание у главного, так что...
Придя в палату, Ефим увидел на тумбочке сверток и конверт. Надиным почерком на нем было написано: «Сегалу Е.М.». «Фима, родной, - писала Надя, - очень волнуюсь за тебя. Если можешь, черкни пару слов. Ничего не скрывай. Целую, Надя».
До чего же он обрадовался этой весточке!
- Внизу ждут вашего ответа, - сказал вошедший в палату Володя.
Не мешкая ни секунды, Ефим написал Наде сверхуспокоительное письмо.
- А как передать его жене? - спросил Володю.
- Давайте. - И, вернувшись минуты через две, доложил: - Все в порядке.
- Попируем? - предложил Ефим, распаковывая приношения Нади.
- Охотно! У меня от воскресной передачи тоже кое-что осталось.
Общими усилиями они собрали «роскошный стол»: полукопченая колбаса, кильки, сыр, сливочное масло, печенье, конфеты. Пир - так пир! Наполнили стаканы кипятком, чуть подкрашенным заваркой, чокнулись обжигающими руки стаканами: «Будем здоровы!»
Глядя на Володю, уписывающего все подряд, Ефим последовал его доброму примеру.
В палату вошла медсестра.
- Приятного аппетита, молодые люди! Я на минутку, сообщить Сегалу, что записку его жена получила. Мы ее насчет вас успокоили.
- Большущее спасибо, - сказал Ефим. - Да-а... - прибавил он, когда сестра ушла, - у нас в отделении не то, что в третьем, можно считать, полная демократия.
Володя с любопытством глянул на Ефима.
- А вам откуца известны порядки третьего? Это буйное отделение.
- Из рассказов одного моего приятеля. Он там побывал. - Ефим помолчал. - Ладно, не буду вам голову морочить: приятель тот - я, собственной персоной.
