начале службы в ЧК. Гляди, каким был орлом! Когда организовали ЧК, меня, как проверенного боевого товарища, направили туда на оперативную работу... Сколько я тогда перешлепал народу - счету нет! Как же - враги революции! Виноват, не виноват - некогда выяснять! К стенке! Гляжу я теперь на того Григория Зарудного - и не знаю, куда от стыда старые глаза свои прозревшие девать. Мне в ту пору, Ефим, человека было убить - что муху раздавить, а то и проще. Революция требует жертв - о чем еще разговор?! Наганы работали день и ночь, можно сказать до полного накала. Правильно оно, нет ли, - задумываться вроде и не к чему было... Только задуматься все-таки пришлось.
Зарудный показал Ефиму фотографию: пять бравых чубатых молодцев при наганах, среди них - Зарудный.
— Наша опергруппа. Усатый рядом со мной — Бружас, латыш... Как-то мы получили задание: арестовать братьев Леваневских, Петра и Александра, — членов подпольной контрреволюционной организации. Сколько лет прошло, а я их имена помню. Почему — ты поймешь. Петр - бывший офицер царской армии, Александр — бывший чиновник. Офицер болел туберкулезом и при новой власти нигде не работал. Александр служил в каком-то учреждении. Жили оба с матерью и молоденькой сестрой в небольшом особнячке на Петроградской стороне. Отправились мы за Леваневскими, как водится, около полуночи. Постучали. Женский голос спрашивает: «Кто там?» Отвечаем: «ЧК, открывай!» Открыла девушка лет девятнадцати, спрашивает: «Что вам, господа, угодно?» Мы молча, мимо нее, в дом. Нам навстречу старая женщина, видно наспех одетая, вроде в халате, и тоже: «Что вам угодно?» Бружас к ней: «Где братья Леваневские?» У нее, наверно, от страха голос пропал, шепчет: «Петр тяжело болеет, он в спальне. Александр после работы поехал в Сестрорецк, проведать мою сестру, свою тетю. Там и заночует». Бружас сразу за наган: «Врешь, старая стерва, говори, где спрятался Александр Леваневский? Ну!» Молоденькая заслонила собой мать: «Не имеете права размахивать наганом! Что вам от нас надо?» Бружас отшвырнул ее, а нам скомандовал: «Отыскать врага революции Александра Леваневского! Зарудный, останься при мне!»
Мы с ним вошли в спальню, чуть освещенную керосиновой лампой под абажуром. На деревянной кровати лежит с открытыми глазами мужчина, бледный, кожа до кости - ни дать, ни взять, покойник. На вид - лет сорок, может, капельку побольше. Бружас к нему: «Вы Петр Леваневский?» Тот еле губами шевелит: «Я», - говорит. «Одевайтесь! Именем Революции вы арестованы». Тот едва слышно спрашивает: «За что? Почему?» У Бружаса аж слюни брызнули и вроде как шерсть на холке поднялась: «Одевайся, контра, кому сказано! Ты там у нас узнаешь, «за что» и почему». Тут вбегает в комнату та девушка, сестра его, кричит: «Не смейте трогать брата! У него недавно горлом кровь шла! Хотите я пойду с вами вместо него? Я сейчас, я оденусь. Будьте милостивы, господа чекисты, пожалуйста!»
Бружас опять отшвырнул ее в угол, как кошку. Сдернул с больного одеяло: «Некогда нам с тобой гоголь-моголь разводить!» Схватил его своей ручищей за ночную сорочку: «Вставай, пока пулю в лоб не получил!» Девушка, не помня себя, кинулась на Бружаса, замолотила кулачками по его плечу, вбежала старушка, на колени повалилась перед Бружасом, рыдает, умоляет: «Ради Бога, не трогайте Петрушу! Ради Бога, он болен, я пойду с вами...»
Тут меня, Ефим, самого затрясло. Гляжу: понятно, Леваневский - контра, но человек на последнем издыхании, чего ж его тревожить, у него почти агония!
И в этот момент произошло невероятное: Петр приподнялся на локте в постели, схватил со стола стакан с недопитым молоком и - откуда сила взялась?! - швырнул его Бружасу в лицо. Я прямо так и обмер! А Бружас взревел, как взбесившийся бык: «Сопротивляться?! Мать твою так-перетак!» Выхватил наган из кобуры, два раза пальнул в Петра, а третий - в девушку. Старуха без памяти рухнула на пол. А я, поверишь, сомлел: глаза видят, а ни ногой ни рукой пошевелить не могу. Бружас сунул наган в кобуру и скомандовал мне: «Пошли, Зарудный! Собаке - собачья смерть».
Тогда-то, Ефим, у меня впервые дрогнуло сердце. «Зачем же так, говорю, товарищ Бружас, не по- человечески это». Он поглядел на меня, как на мразь: «Чего нюни распустил? Контру пожалел? А еще чекист!»
В это время вернулись оперативники, доложили: «Обыскали дом, сад, двор. Леваневского Александра нигде нет!» Бружас приказал: «В Сестрорецк!»
Так и ушли мы из дома Леваневских, оставив на полу двух убиенных «именем Революции» и старуху-мать в беспамятстве возле трупов... Было, было такое... Александра Леваневского мы арестовали. Немного погодя выяснилось: ни к какой организации Леваневские не принадлежали. Александра освободили... Так-то вот, - вздохнул Заруцный. -Да разве один Бружас лютовал в ЧК? Я был свидетелем сверхзверства, которое никакая революция оправдать не может. По крайней мере, в моей голове оно никак не укладывается. Понял я: не по мне чекистская работенка. В двадцать третьем уволился из ЧК, подался в хозяйственники, подальше от политики. Теперь, как видишь, пенсионер, доживаю свой век... Вот, Ефим, и думай: откуда в нашей замечательной стране насилие и жестокость. Стало быть, оттуда, издалека... От кронштадтской бойни, от бружасовской кровавой тропы пролегла дорога к тридцать седьмому году, к бешеному псу - железному наркому Ежову... А уж он-то! Э-эх! - вздохнул Зарудный. - Ладно бы тридцать седьмым инквизиция закончилась! Попомни мое слово: она еще даст новую вспышку! Корни у нее глубокие. Неистребимые.
- А Сталин? - спросил Ефим.
- Что Сталин?
- Куда глядел и глядит Сталин?
- В наше прекрасное будущее, - язвительно усмехнулся Зарудный.
- А если без шуток, Григорий Афанасьевич.
- Какие тут шутки! - лицо Зарудного словно окаменело. - Какие тут шутки! Пойми: Сталин - хозяин страны, диктатор. Стало быть, все начинается с него, все на нем замыкается. Когда после революции по приказу большевистских властей в нашей стране был создан первый концлагерь, для контриков, первый лагерь на матушке-планете... Ты чтоне слыхал? Не знаешь? Ха-ха! Удивил! А я вот сам возил в тот лагерь эшелоны с контриками... Вот, значит, когда, еще Лениным, было сказано «А». Сталин досказал все остальные буквы алфавита.
Григорий Афанасьевич прошелся по комнате, остановился против Ефима.
- Смотри, Ефим, - сказал негромко, но внятно, - и во сне не проговорись об этом. Иначе - хана тебе... Придет время, пророчествую, всему миру все известно станет, всплывет наверх оно не само по себе... А пока, сынок, помалкивай, присматривайся, думай, воюй со всякой сволочью, но с оглядкой! Поосторожнее, слышишь, поосторожнее!..
Ефим радовался: его предчувствие оправдалось, он нашел то, что давно искал, хотел найти. Бывший чекист Зарудный как бы досказал неоконченный рассказ старого слесаря Нагорнова. Ефим знал теперь: насилие, жестокость, беззаконие, произвол властей в Советском Союзе - не случайные огрехи на фоне цветущей советской нивы. Страшные пороки к величайшей беде простого русского люда, уходят корнями в так называемую Октябрьскую социалистическую революцию. Он узнал то, что раньше не посмел бы и предполагать: Ленин, Владимир Ильич Ленин, личность в его сознании незапятнанная, любимая, почитаемая, - сам, оказывается, заложил основы невиданного в истории человечества сталинского террора.
Ефима внезапно охватило смятение, граничащее с безумием. Он хотел остановиться посреди многолюдной улицы Горького, вдоль которой сейчас шел, и крикнуть во весь голос: «Лжете, Зарудный! Нагло лжете!»
«Ленин не мог приказать утопить в крови кронштадтцев, Ленин не мог организовать первые в мире лагеря смерти... Ленин не мог... Ленин не мог... Ленин не мог...!» Но крик так и не вырвался из груди Ефима, лишь больно распирал ее. Ощущение боли усиливалось от понимания почти непереносимой утраты бывшего кумира.
Нет, Зарудный не лгун и не клеветник. Ефим видел, слышал, каким усилием воли вытягивал, выдавливал он из себя неправдоподобную правду. И нечего Ефиму орать на всю улицу, на всю столицу, на всю Россию, на весь мир... Старик сказал ему чистую, сто раз выстраданную правду, и да будет он благословен за этот подвиг.
Ефим вздрогнул от по-собачьи взвизгнувших у самого уха автотормозов. Проскочив в нескольких сантиметрах от него остановилась легковая машина. Испуганный шофер грозил ему большим кожаным
