кулаком и ругал последними словами... Ефим посмотрел на него непонимающе и виновато, извинился и быстро, поглядывая на сигнал светофора, перешел улицу.
Глава двадцать восьмая
А время бежало. Дни, недели, месяцы чередой сменяли друг друга. Вот уже кончился февраль сорок шестого года. После памятной встречи с Зарудным Ефима долго донимали гнетущие думы. Они преследовали его и в редакции, и в общежитии. Даже при встречах с Розой он не мог отделаться от липких, как смола, невеселых мыслей. Однажды, придя почти в отчаяние, принял решение: ко всем чертям бросить и Москву, и редакцию, и все, что его окружает, уехать в тихую глубинку, подальше от грязной политики, устроиться в какой-нибудь заповедник, жить в лесу среди любимых зверей и птиц, охранять их. Он написал заявление Гапченко с просьбой освободить его от работы, заготовил письмо директору отдаленного лесничества. Но... заявление редактору так и не подал, письма не отправил. После мучительной борьбы с самим собой он заново открыл старую истину: от себя не убежишь. И остался в Москве, в своей редакции, в своем общежитии. На сером фоне его однообразной предельно стесненной журналистской деятельности появился солнечный лучик: городская газета дважды на видном месте поместила его фельетоны. Еще одно обстоятельство порадовало: предположения их с Гапченко сбылись - администрация дома отдыха переждала «смутное» время, убедилась, что опасность миновала и принялась с удвоенной прытью воровать продукты питания у отдыхающих.
- Самый раз нагрянуть туда с проверкой, - посоветовал Гапченко. - Организуй бригаду и - с Богом!
Через неделю завод гудел, как улей. Газета изобличила шайку махинаторов из дома отдыха, назвала их имена. Савве Козырю не оставалось выбора: спасая собственную шкуру, он уволил шеф-повара, сменил все руководство дома отдыха. Ефим негодовал:
- Это же полумера! Жуликов надо судить!
- Ишь чего захотел! - трезво рассудил Гапченко. - Под суд! Будь доволен, что труды твои были не напрасны. Теперь, глядишь, с полгодика, а то и год отдыхающих будут обворовывать умеренно. И Козырь увесистый подзатыльник получил... Чудак ты, Сегал, ей-богу. С паршивой овцы хоть шерсти клок, - мудро заключил Гапченко.
Личная жизнь Ефима складывалась пока не очень интересно. Молодые люди его возраста, с которыми он был знаком, инженеры, техники, врачи, относились к интеллигенции разве что по профессиональной принадлежности. Беспросветно однообразный труд ничем не обогащал их духовный мир, да и стремления к такому обогащению в них не угадывалось. Читали мало. Свободное время убивали посещением кино, реже - театра, непременными выпивками в предвыходные и выходные дни. Это были в большинстве своем молодые люди «без божества, без вдохновенья», без идеалов. По принуждению, но не ропща, скорее из стадного чувства, поклонялись божеству - Сталину; полусонно, с неохотой, выполняли комсомольские, партийные «нагрузки», собирали членские взносы, наклеивали марки; в дни «всенародных» выборов, они - агитаторы, действуя опять-таки по принуждению, но без ропота, подгоняли избирателей «добровольно» отдавать свои голоса за «нерушимый блок коммунистов и беспартийных»...
Неужели, с ужасом думал Ефим, лет через двадцать-тридцать на смену им придет такое же безликое, инертное поколение?!
Единственной отдушиной для него была Роза. Он дважды посетил с ней Третьяковскую галерею, охотно внимал ее профессионально глубоким рассказам об известных художниках, их знаменитых картинах. Сам Ефим воспринимал живопись, как и музыку, лишь эмоционально, интуитивно. Порой ему даже казалось, что он разбирается в некоторых тонкостях живописного мастерства, казалось до тех пор, пока Роза мягко, тактично не внесла существенные поправки в его не очень-то компетентные суждения. Так было и после посещения консерватории. Он радовался общению с Розой, постепенному сближению и не раз мысленно поругивал себя за то, что поначалу не верил в возможность возникновения между ними большого чувства. И... тут же возражал себе: духовное сближение - не душевное. Это что-то вроде интеллектуального содружества, тут еще до любви... Тогда чем объяснить, что он так горячо, нежно ласкает Розу, когда они одни? Охотно отвечает и она на его пылкие объятия и поцелуи. Вот-вот перейдут они дозволенную границу... Значит, любовь?
В один из выходных дней Ефим отправился на ближайший рынок купить что-нибудь из съестного. На обратном пути он догнал женщину с двумя большими сумками в руках. Молодая, на вид неслабая, а чувствовалось: ноша достаточно тянет. Мог ли сердобольный Ефим остаться к этому равнодушным?
- Позвольте вам помочь.
Она посмотрела удивленно.
- Помогите, если можете.
Они направились к трамвайной остановке. Просто так, из тех же побуждений милосердия, он спросил: далеко лин от трамвая ее дом.
- Минут десять ходьбы, - ответила она, - пустяки.
- С таким грузом не пустяки! Если позволите, я помогу.
- Помогайте, если вы такой добрый, - открыто улыбнулась она.
Ефим проводил ее до дома, донес сумки до третьего этажа, где она жила. Дверь открыла девочка лет десяти. Ефим стал прощаться.
- А может зайдете к нам, если не спешите, - предложила женщина, - отдохнете... Заходите, не стесняйтесь, - повторила приветливо, - или вы спешите домой, к семье? - Ее глаза смотрели несмело, вопросительно.
Ефима тронул нехитрый наивный маневр.
- Да нет у меня никакой семьи, - сказал он усмехнувшись, - никуда я не тороплюсь.
Женщина с дочкой занимали две небольшие смежные комнатки, простенько обставленные, очень чистенькие.
- Здесь мы жили вчетвером, - объяснила женщина, снимая телогрейку, - я, муж мой, мой младший брат и вот дочка. Мужчины наши остались там, погибли... Подойди, Анечка, познакомься с дядей.
Славненькая белокурая, очень похожая на мать девочка, застенчиво протянула Ефиму ручонку.
- Анечка, - сказала она и почему-то быстро ушла в другую комнату.
- Теперь давайте и мы знакомиться, если уж так вышло... Лида. - Она подала Ефиму красивую белую руку. Назвался и он.
- Если вы на самом деле не спешите, пообедайте с нами. Я мигом приготовлю... Ладно?
- Ладно, - сам не зная почему, согласился Ефим. И даже прибавил: - С удовольствием! Кстати, я купил на рынке мясо. Употребите его по вашему усмотрению.
- Не надо, у нас есть свое, мы вчера отоварились по карточке.
- Тогда я с вами не буду обедать.
- Вот настырный какой! - Лида взяла сверток. - Вы почитайте пока. На этажерке книжки, журналы. А мы с дочкой стряпать будем.
За чтением Ефим не заметил, как комнату окутали сумерки. Он отложил книжку, хотел встать и включить свет, но передумал. Ему почему-то стало вдруг неловко: зачем согласился обедать у незнакомой женщины? Может быть, она пригласила его ради приличия, в благодарность за помощь? Такая догадка казалась вполне резонной и вызвала у него досаду на самого себя. Надо теперь же уйти, да-да, сказать: извините, в другой раз... Но вспомнив вопросительный взгляд, брошенный на него привлекательной женщиной, охотно себя реабилитировал.
- Что это вы сидите в темноте? - Лида включила свет, веселая, разрумянившаяся. - Может вы, как кошка, в темноте лучше видите? Я зря включила свет?
Ефим залюбовался ею. Она успела переодеться, тонкое, плотно облегающее платье подчеркивало красоту полной груди, гибкость талии, округлость бедер. Туфельки на высоком каблуке позволяли оценить стройность в меру полных ножек. «Вот это женщина!» - ахнул Ефим, мгновенно почувствовав прилив возбуждающего тепла. Глазами он сказал ей это. Она поняла, кокетливо повела плечами, игриво бросила:
