богаче;
это у нас, иванов, родства не помнящих, изо всех окон рычит, стучит, визжит ритмическая, бессмысленная, чуждая сути русского человека музыка;
это у нас, к нашему позору, родилось, по нашему слабоумию утвердилось выражение «любитель классической музыки», некто вроде бы чудаковатый. И не одно поколение глухих, невосприимчивых к подлинно высокому искусству вырастает и живет с убеждением, что музыкальные «картофельные очистки» суть подлинная духовная пища;
это у нас нищенствует наука и в одной Москве больше казино, чем во всей Европе. «Назад, в пещеры!»;
это у нас утрачено сознание профессиональной гордости, неразрывное с чувством собственного достоинства; помню, Александр Владимирович в Третьяковской галерее остановился у портрета крестьянина Крамского. Долго всматривался в лицо бородатого мужика, в его глаза - умные, сосредоточенные, в чем-то убежденные, с затаенной гордостью. Потом сказал мне: «Вот чего не найти у теперешних колхозников... Все смазано, обезличено...»;
это у нас в педагогические вузы шли и идут нередко те, кто не проходит по конкурсу в другие. В результате эволюционных преобразований длиной в семь десятков лет советский учитель «поднялся» до слуги толстого кошелька в необразованном кармане;
это у нас стали взяточниками — морально разложились — нищие работники всей медицинской сферы, превратившись в людей, опасных для общества, так как давно известно: недобропорядочный врач - потенциальный преступник. А если он алчно стремится подороже продать свои услуги?!
О них, о медиках, и их роли в судьбе Ал. Соболева дальнейший мой рассказ. Вновь предупреждаю: мною не руководит жажда мщения. Я обвиняю не людей, а режим, который сделал их такими. Я продолжаю повествование о поэте Александре Владимировиче Соболеве, человеке, который, увы, был болен, которого поразил смертельный недуг в поздние годы жизни, Не могу умолчать о том, как родная страна в образе ее медработников не постыдилась лишний раз «пнуть его сапожищем».
«Медики? Пнуть сапожищем?! По меньшей мере странно...» - возможно, засомневается кто-то. И хотя бы потому, что думать так о медиках — гуманистах по профессии вроде бы и несуразно, некрасиво...
Я не спешу возражать и оправдываться. Я прошу меня выслушать, вернее, прочитать, о чем написала.
* * *
Думаю, не я одна, каждый из нас, переступая порог врачебного кабинета, ощущает полнейшую незащищенность от сидящего за столом человека в белом халате, полнейшую от него зависимость. Действия врача неискушенному в медицине контролировать невозможно, подвергать их сомнению - считается во вред самому больному. «Нас трое, - безапелляционным тоном заявляет врач, - больной, врач и болезнь. Моя помощь будет эффективна, если я и больной заключим союз против болезни». Больному ничего другого не остается, как полностью отдать себя во власть «людей в белых халатах» - в спецзащитной броне, Не ропщи, не противоречь, даже и в том случае, если перед тобой предстанет в этой броне серое, тупое, спесивое существо. И торжественной декларации вопреки, по вине такого врача больной остается в одиночестве против неожиданного союза болезни и врача. Наверно, в каком-то советском медицинском уставе - гласном или негласном - записано правило для врача: «Не озари свое лицо улыбкой». За долгие годы прожитой жизни довелось мне перевидать много медиков. Я не помню ни одного, который встал бы мне навстречу с улыбкой, да просто улыбнулся, уже одним этим общедоступным действием сняв с пациента половину и недуга, и тревоги, и неуверенности... Может быть, мне не везло?
...Целый год Александр Владимирович посещал молодого гастроэнтеролога Центральной республиканской больницы, к которой был прикреплен. Молоденькая, смазливенькая, по-видимому гордая тем, что попала практиковать в такое солидное учреждение. Невозмутимая. Чрезвычайно самоуверенная. Она относилась к своему заслуженному пациенту с явно незаслуженным невниманием по формуле «явился - хорошо, не явился - еще лучше». Очевидные признаки развивающейся болезни интересовали ее ровно столько времени, сколько больной находился в ее кабинете. Я нередко сопровождала Александра Владимировича, ожидала окончания визита возле ее кабинета. Знала ли она меня? Да, конечно. С завидной выдержкой проходила мимо, не удостаивая не то что поклона, даже взгляда, меня, не просто жену поэта Соболева, нет, просто женщину вдвое ее старше.
А болезнь тем временам прогрессировала, появились очень тревожные признаки. Гастроэнтеролог оставалась невозмутимой. И тогда я однажды вошла вместе с Александром Владимировичем в ее кабинет, чтобы проконсультироваться, возможно, попросить направление в институт, к специалистам более опытным и искушенным. Я не успела и слова вымолвить, меня встретил крик: «Это еще зачем?!» То есть зачем я посмела переступить порог запретной зоны? Хамство было настолько очевидным, что я обратилась за разъяснениями к главному врачу.
Собрался странный совет: главный врач, его заместитель, парторг (!), нагрубившая мне гастроэнтеролог и мы. Я сказала несколько слов: меня, жену больного, тревожит, что вот уже много месяцев врач ограничивается сменой лекарств при явно усугубляющейся болезни, словно применяет метод исключения медицинских препаратов, поочередно опробуя их. Спросила, сколь длительным будет этот эксперимент, чего еще ждать, если врач не пожелала даже говорить со мной.
Ответ главного врача мог свалить хоть кого, даже статую командора: «Она у нас молоденькая, и мы с вами должны вместе ее воспитывать». Я моментально ощутила непробиваемую стену неуязвимой тупости, издевательское лицемерие, мгновенно окинула взглядом и поле «боя», и расстановку сил... Да, передо мной обозначилось поле боя, где Соболева ожидало заведомое поражение. Истинно советские люди, эти медработники не умели уважать, они умели бояться или не бояться. Этому их обучила Система, борьба за выживание. О, они прекрасно знали, что Ал. Соболев - не любимчик «верхов». Они маленько соображали, что Ал. Соболев - талантлив, все-таки «Бухенвальдский набат»... Но не доросли до понимания бережного отношения к такому человеку. Лишенные умения уважать, без страха ни за Соболева, ни перед Соболевым - иначе это проявилось бы как холуйство, - они не видели необходимости усмирять или скрывать свою невоспитанность и негуманность.
Поверьте, я не слишком-то огорчалась обделенностью моего супруга вниманием партийной верхушки и писательского чиновничества. Достаточно много находилось средств для нейтрализации всего этого: и общение с природой, и мир музыки, и мастерство живописцев, и «беседа» с умным писателем - его книгами. Да и разум подсказывал нам обоим, что следует смирять в себе желание приобщиться к суете, а чаще находить, как я уже говорила, радость и полноту бытия в стороне от протоптанных троп. Нам это удавалось, к счастью.
И вот впервые, во время заседания названного выше «совета», в мою душу пахнуло страхом одиночества перед недугом (я еще не знала его истинных размеров) при враждебности - они обиделись (?) - медиков. Что такое враждебно настроенный врач? В кого превращается не защищенный от него больной?..
Возникает вопрос: почему мы, минуя эту больницу, не обратились за помощью еще в какое-то медучреждение, скажем, в соответствующий НИИ? Просто сказка сказывается, да непросто дело делается. Надо было знать госпожу Систему, чтобы понять: ни один больной не властен был искать помощи на стороне, выше той крыши, которая гарантировалась «прикреплением», местом в «касте». В любое другое учреждение человека должна была сопровождать бумага-направление, в данном случае бумага отсюда, из ЦРБ. Остальное, надеюсь, понятно.
А пока шло время, болезнь поражала, это можно сказать теперь, все новые органы.
«У вас катаральное горло. На ингаляцию!» - заключила в один из случайных визитов к Александру Владимировичу врач районной поликлиники. Он принял курс физиотерапии... при развивающемся раке горла. «Надо пополоскать горло, вот рецепт», - порекомендовала врач больницы, где Соболев наблюдался, врач, которая много раз осматривала горло своего пациента во время обязательных диспансеризаций.
Рак горла дал знать о себе напрямую в начале осени 1982 г. Написав стихи «Навечно с живыми» - в
