память о погибших на фронтах Великой Отечественной, Александр Владимирович решил попробовать сочинить и мелодию к стихам. Нотной грамоте не был обучен, прибег ко вполне современному способу записи мелодии - на магнитофон. Напевал песню, потом слушал, исправлял ту часть мелодии, которая не нравилась, записывал снова и т.д. В один из дней он попытался спеть свою, уж вполне готовую, как ее назвали бы теперь, «авторскую» песню и... не смог — пропал голос. «Бывает, - решил он, - это простуда». В течение следующей недели голос «вибрировал» - то появлялся, то исчезал, его вовсе не было на высоких нотах, когда требовалось напрягать голос, а точнее - голосовые связки... Я заставила его пойти в больницу. Он попал на прием к молодому врачу, который, может быть с излишней резкостью, объявил: «Придется оперировать с последующей радиотерапией». Значит, рак. В это не хотелось верить. Тем более что не было сопутствующих раковым заболеваниям недомогания, слабости, уныния и пр.
Зав. отделением больницы, осмотревший Александра Владимировича перед операцией, вроде бы даже успокоил: «Скорее всего, папиллома, но ее необходимо удалить, она и мешает, и может переродиться в недоброкачественную опухоль». Обычная форма успокоительной лжи для больного.
Теперь позволю себе необходимое отступление.
Загнанный властями, самой Системой, в «угол», нелюбимый пасынок, получающий незаслуженные тычки и пинки, Александр Владимирович жил постоянно настороже, как затравленный зверь, он все время находился «в обороне».
Я уже цитировала его строки: «Живу я словно на войне, к броску поднялся из траншеи...» В такой обстановке да еще с тяжким грузом болезни мудрено ли, имея на то основания, проникнуться недоверием ко всему и вся?
Единственным человеком, которому он доверял безгранично, была я.
Ты в жизни мне отрада, опора и причал... -
сказано не красного словца ради и не на утеху супруги. Это серьезнее и глубже, чем кажется на первый взгляд. Стоит посмотреть на его признание с другой стороны, и откроется одиночество, незащищенность, неуютность и - радость от имеющегося тыла в неравной борьбе, борьбе непрерывной, именуемой жизнью в СССР.
Его доверие ко мне приобрело на посторонний взгляд оттенок даже ребячливой доверчивости. При мне он чувствовал себя спокойным, уравновешенным и вроде бы совсем здоровым. Это, разумеется, вовсе не означало его полной от меня зависимости: такое противоречило его характеру - «ни перед кем на свете моя спина не согнется» (это еще в молодости), его все-таки лидерству в нашей семье. Но правда и то, что мы почти не разлучались. В последние годы я нередко сопровождала его в поездках и в редакции, находя тому какую-то подходящую, ненавязчивую причину. Я стала опасаться за благополучный исход этих поездок, когда он однажды рассказал, что при переходе одной из широких магистралей с интенсивным движением не запомнил, как оказался на нужной стороне улицы. «Отключился», не заметил, как и в какой момент. Фронтовые контузии избирали разные способы напомнить о себе. И при таком сложившемся положении, когда я - всегда рядом, вдруг угроза разлуки, которой не избежать, - больница. Беды от непредвиденных проявлений болезни опасаться вроде бы не приходилось - кругом медики. Но было нечто другое, тревожное, о чем знала только я: иногда ночью он просыпался с криком от кошмара, не помня, где он, что с ним... Достаточно было касания моей рукой его плеча, вполголоса произнесенных слов: «Тихо, тихо... спи», как он приходил в себя, иногда, будто в порыве радости, хватал мою руку, осыпал поцелуями, приговаривая: «Котенок мой, я опять орал?» А спустя минуту-другую уже глубоко спал, успокоенный, словно убаюканный самим моим присутствием рядом. Без таблеток.
Я отчетливо представила себе, как в одну из ночей, до или после операции, с издерганными нервами, он проснется в двух- или трехместной палате от очередного кошмара. А меня рядом нет, некому в этот момент вывести его из состояния возбужденности... За сим... Что последует за сим? Можно импровизировать сколько угодно. Ничего хорошего не случится, это точно.
Не лучше, если такое произойдет ночной порой в одноместной палате: может выскочить в коридор, не сразу осознав, где он, почему нет рядом «кошки» - меня. (Это не было имя в общепринятом толковании женщины-кошечки. Об этом расскажу подробнее ниже. А здесь - очень кратко: на моем лице были обнаружены «скобки», как на кошачьей мордочке, определена моя истинно кошачья суть - мягкость, но независимость. Желание А.В., его умение видеть меня кошкой простиралось далеко... Если, например, я покупала себе шляпу, платье и пр. и спрашивала его, идет ли мне это, он отвечал с улыбкой: «А ты прикинь на Машку (соседская кошка в Озёрах, его любимица), когда она выходит из-за березы. Если ей это хорошо, значит, и тебе».
Я написала о ночных кошмарах больного человека только для того, чтобы стали понятными мои последующие действия. Я попросила, во-первых, поместить Александра Владимировича в одноместную палату - такие имелись; во-вторых, разрешить мне постоянно находиться с ним в больнице - и днем и ночью. Объяснила, как важно мое присутствие около него. К счастью, заведующий отделением - он и должен был оперировать Соболева - оказался Врачом, да, Врачом с большой буквы. Он не стал прятаться за параграфами правил внутреннего распорядка, отнесся к моей просьбе отнюдь не как к капризу больного или его жены. И поэтому мне очень не хочется опускать в бочку меда ту самую пресловутую ложку дегтя. И это скорее относится не к личности конкретного врача, а к медикам советским вообще.
Согласившись на мое постоянное пребывание возле больного, завотделением почему-то ни словом не обмолвился о моих «бытовых удобствах» в ночные часы, а проще о том, на чем я буду спать. Или ему дела не было до того, или я не относилась к разряду «коечных больных», а поэтому никаких обязательств у него по отношению ко мне не было, или таким образом он продемонстрировал А.В. Соболеву и мне свое к нам неуважение. Соблазн поступить именно так был достаточно велик: больной был каким-то нестандартным, в привычные рамки не укладывался, наоборот, обладал двумя взаимоисключающими качествами: с одной стороны, вроде бы неприкосновенностью в силу звонкой известности его песни, с другой - открытостью, неотгороженностью от фамильярности в силу отсутствия на нем парткастового знака. За все время, проведенное в отделении больницы, зав этим отделением так и не нашел, не нащупал подходящей тональности общения с нами. Их в его арсенале было не более двух - унижать или унижаться; так, и не иначе, определялись контакты обитателей страны победившего социализма под эгидой мудрейшей КПСС.
В чем же выразилось его к нам неуважение? В «немногом»: двадцать одну ночь я спала на трех стульях, которые украдкой вносила в палату на ночь после «отбоя». Маленькую подушечку принесла тайком из дома.
Выполнив отлично операцию оригинальным, им разработанным методом - без последующей очень долгой или постоянной хрипоты пациента, без непременной «кнопки» на шее прооперированного, - блестящий специалист, мастер своего дела, он, очевидно потому, что являлся человеком советским, не смог быть Врачом до конца: я, гипертоник, шестидесяти лет от роду, его, считаю, обязательного внимания не удостоилась. Будь иначе, он непременно позаботился бы о том, чтобы, если не для меня, то для блага Александра Владимировича, сохранить мои силы, задумался бы о том, как скажется на моем здоровье многодневное бдение с поломанным сном, достанет ли у меня сил выхаживать больного в течение сложного послеоперационного периода. Если бы ему не мешали комплексы советского человека!.. Если бы!
А как в самом деле я это перенесла? Обзавелась на определенный срок сверхпрочностью, сверхнеуязвимостью? Не знаю. Так угодно было Богу, так распорядилась судьба, которая неизвестно кого в те дни хранила - меня или Александра Владимировича. Или обоих...
Я не стала бы так подробно говорить о заведующем отделением уха, горла, носа, если бы являл он собой исключение. К великому моему сожалению и обиде, за годы роковой болезни Александра Владимировича, а это длилось без малого пять лет, я выхлебала от медиков не чашу, а цистерну неуважения и черствости. Но об этом не сейчас.
Пока я ожидала заключения гистопатологов. Надеялась, конечно, как же иначе?.. Будто сейчас передо мною строчка на бланке, ее-то одну я и запомнила: «...раковые клетки с ороговениями»... Не испугалась, застыла от ужаса...
А потом были тридцать сеансов радиологической терапии. С тяжелыми, почти неизбежными при этой тяжелейшей процедуре ожогами горла. Одно лишь смягчало впечатление этих дней - встреча с изумительным человеком и врачом, выполнявшим эти процедуры, милейшей женщиной, доброты и
