двустворчатой двери показалась рука, щелкнул замок второй половины, обе створки распахнулись. Двое рослых мужчин в белых халатах остановили каталку возле койки Александра Владимировича, молча взяв его, скованного наркотическим сном, один за плечи, другой за ноги, сбросили, да, сбросили, что меня тогда поразило, словно куль с песком или солью, на койку. Не иначе как были уверены, что швыряют полутруп. Повернули его голову на правый бок, все это не проронив ни слова, сунули между щекой и одеялом первую подвернувшуюся под руку пеленку, приказали: «Тряпку менять, его будет рвать». С сим и оставили меня одну. Доктор С.? Нет, он ко мне не спустился. В борьбе - была ли она? - двух чувств неприязнь одолела милосердие. А мне бы очень хотелось думать, что ему было стыдно, что он казнил себя за неправоту. Ведь не прояви я настойчивости, то к утру... Лучше не говорить, что принесло бы следующее утро...
...Я меняла у не приходившего в сознание Александра Владимировича большие платки под щекой (хорошо, что много захватила из дома), тут же, в находящейся рядом туалетной комнате наскоро простирывала их горячей водой, вешала сушить на батарею под окном палаты. Бдела, оцепеневшая и отупевшая от новой беды, неопределенности, отчаяния. А может быть, и хорошо, что отупела? Может быть, независимо от разума сработали те самые подсознательные функции организма, отключили чувствительность, остроту восприятия?
Дважды за эту кошмарную ночь приходили в палату какие-то врачи (по одному), молча смотрели, молча уходили.
Они видели - не слепые, - в каком я состоянии, видели, что я без пяти минут старуха. И тоже - ни слова поддержки, надежды, ободрения. Дежурные истуканы. Не умеющие жалеть, не ведающие жалости. Как они врачевали?!
Наутро пришел хирург С., озабоченный, как всегда суховатый. Ни слова о вчерашнем. Я вышла из палаты, поджидала у двери, чтобы хоть что-то узнать. Обрадовал: «Теперь надо ждать перитонит, пневмонию и...» какую-то третью напасть, я забыла. Кажется, пролежни. Перитонит ждать потому, что в живот выливалась кровь, пневмонию - потому, что спустя восемь дней после операции под общим наркозом полуживому человек)' сделали вторую, тоже под общим наркозом. Не названное вслух, тайное, нераскрытое преступление врачей, нет, не вторичная операция - тут я их действиям не судья, но предшествующее тому пренебрежение своими обязанностями, профессиональная безграмотность плюс нарушение профессиональной этики - война с больным - и ущербное гражданское сознание.
Да, теперь об этом можно рассуждать, все расставить по полочкам, на все наклеить ярлычки. А в то время?!
- Сколько ждать? - едва выговорила я. чувствуя, что кровь отлила от лица.
- Дня четыре... пять. - бросил С.. не останавливаясь.
Ну, что, скажите, помешало ему задержаться, глянуть участливо, прибавить: «Да вы не отчаивайтесь!.. Сделаем, что сможем, и даже больше».
Или то же по смыслу, но другими словами. Для определения поступка С. можно подобрать целый ряд слов: невоспитанность. черствость, озлобленность и пр. Но что общего это имеет с именем и долгом врача, с его обязанностью лечить, в том числе и словом?
«Четыре... пять дней». Не было, казалось, им конца. Я не отходила от постели Александра Владимировича почти ни на минуту, вглядывалась, замирала, «замечая» на его лице признаки тех роковых послеоперационных болезней, которые в его состоянии означали конец... Ночи без сна. без возможности передохнуть днем у постели угасающего мужа - я качалась на ходу, сама это замечала... А врачи? Хотя бы из приличия, хотя бы, как чужие на улице, предложили мне какую-то таблетку, что ли... Вы что-нибудь понимаете? Я - нет.
В ожидании перитонита, пневмонии и еще чего-то обнадеживающего послеоперационные осложнения у Александра Владимировича принимали новые обличья: ежедневно, после десяти- одиннадцати вечера повторялись приступы удушья, он хрипел, закинув голову, закатив глава, дышал часто, прерывисто, не отвечал на мои вопросы. В панике я бросалась на поиски дежурного врача, дежурной сестры. С таким же успехом можно было носиться по просторам какой-нибудь необитаемой местности или пустыне. По очереди дергала ручки всех дверей в своем и смежных коридорах. Так «экспериментально», «методом исключения» обнаруживала ночное убежище медсестер. Нашим временным пристанищем было по-своему уникальное больничное отделение - без известного больным сестринского ночного поста. Мое появление - человека неприятного, противного, с просьбами - всегда было, разумеется, некстати: я смела мешать сестрам приятно проводить время - болтать, смеяться, пить чай, закусывать в дружеском кругу. Поверьте, я и впрямь чувствовала себя виноватой. При виде меня они замолкали, становились угрюмыми, одна из них нехотя поднималась и не спеша шла за дежурным врачом. А я опрометью неслась по коридорам к задыхающемуся — живому ли?! — Александру Владимировичу. Проходило не менее десяти-пятнадцати минут между поданным мной сигналом тревоги и появлением неизменно хмурого врача, частенько с заспанной физиономией. Значит, и здесь я нарушала покой, и здесь чувствовала себя очень виноватой. Разбуженный Гиппократ с недоумением взирал на задыхающегося больного, озадаченно задумывался. Молчал. Похоже было, что он не знает, как поступить, чем облегчить состояние больного. То, что я скажу дальше, честное слово, правда, мне не до того было тогда, чтобы набивать себе цену, равно как и теперь такой цели не ставлю: я - подчеркиваю для того, чтобы показать профессиональное убожество врача, - просила сделать Александру Владимировичу укол, успокаивающий. Появлялся шприц. На полтора-два часа удушье прекращалось, а потом... потом я вновь бежала по тому же маршруту.
В одну из таких ночей приступы удушья стали еще более тяжелыми. Я совсем отчаялась, испугалась, что Александр Владимирович не доживет до утра. Обегав в очередной раз коридоры и заполучив двух врачей (один позвал другого), я обнаружила, что они в затруднении. Они посоветовались и тоже прибегли к шприцу. Что было в нем - не знаю. Но на этот раз удушье возобновилось скорее и с большей силой. Оба медика вновь появились в палате по моему вызову. Было около четырех утра. И тогда я попросила - или уж от горя голову потеряла, или страх толкнул на нетактичный поступок, - я осмелилась попросить их ввести Александру Владимировичу анальгин со снотворным. Очевидно, такая смесь им показалась неопасной. Они мне подчинились. Они послушались... И через несколько минут после укола удушье прекратилось, больной глубоко уснул.
Да нет, не надо думать, что я ищу лавры медика или сверхумницы. Рецепт этой смеси я когда-то случайно услышала от врача. А что касается первого укола, который сделали два врача по обоюдному согласию, то их действия (кажется, занесенные в историю болезни) зав. отделением хирург С. определил так: «Они его (А.В.) угробить могли. У него организм здоровый». Возможно, справедливое замечание. Но какие меры принял он сам, чтобы избавить Александра Владимировича от мучительных приступов? Ведь я не молчала, каждый день говорила об этом, просила помощи. Он меня нетерпеливо выслушивал и не делал никаких назначений, никаких распоряжений медсестрам. Наступала ночь, и повторялось удушье. Вероятно, в один из дней в моем просительном голосе прозвучал «рык»... В палате вдруг появилось странное сооружение, напоминающее гигантскую арфу: передвижная рентгеновская установка. Проверили легкие. Вечером, когда врачи расходились по домам, я вынуждена была опять стоять на страже и караулить забывчивого С. Благодаря этой мере перед сном Александр Владимирович получил какой-то укол и проспал спокойно.
Видно, Богу и судьбе было угодно, чтобы не обрушились на Соболева «перитонит, пневмония и пр.». Все «воды твои и волны твои» пронеслись над больным, не усугубив его состояния. Но, очнувшись от наркоза, придя в себя, он опять отказался принимать пищу. К моему немалому удивлению, его отказ от еды не вызвал, как я ожидала, ни бурных взрывов гнева, ни упреков, ни обещаний «с такими надо быть построже». Наоборот, молча, без возражений, его питали через капельницу: донорская кровь, физиологический раствор, витамины - так на протяжении десяти дней. Я не понимала причины непривычной покладистости медиков, непривычной тишины, непривычного внимания. Все стало ясно после краткого разговора в коридоре с дочерью больного из другой палаты. Она сообщила мне, что грузинский режиссер, в палату которого привезли после повторной операции Александра Владимировича и где мы находились теперь, не выписался, как я решила про себя, а скоропостижно скончался. (По этому поводу состоялся общий плач всего медперсонала, я заметила в скобках: платные плакальщики.) Произошло это так (с чужих слов). В день выписки режиссера к нему в палату пришли несколько друзей, словно то был собственный дом, а не больница, куда пускают одного-двух посетителей. Но режиссеру, если верить нашему палатному соседу, щедро оплатившему свое пребывание в отделении, разрешалось
