сидела глупость во плоти: ей и в голову не пришло присоединиться с профессиональным умением и убедительностью врача к моей лжи, сослаться на затяжной характер болезни, на нескорый эффект действия препаратов, на длительный срок лечения... И авторитет медицины был бы спасен, и настроение больного облегчилось, и мое положение возле такого проницательного человека.
А он, когда ослаб сильнее, упрекнул меня за бездействие: почему не поднимаю на ноги всю медицину, не зову всех на помощь. «Как ты можешь спокойно смотреть, как я таю?» - спросил он меня однажды в упор. И более страшного упрека я не слышала и не услышу никогда, потому что вынуждена была прямо смотреть в глаза человеку, ближе и дороже которого для меня не существовало, и врать ему, врать с предельной убедительностью...
Я выскажу вслух то, о чем вы, вероятно, подумали, о чем задумывалась и сама: или я где-то внутри очень плохой человек, или во мне погибла Стрепетова - великая актриса. А врать было так больно, так невозможно: мой муж верил мне, верил всегда, до последнего дыхания. Не одной «любезностью сердца» продиктованы его обращенные ко мне строки:
...Товарищ мой, спутник мой верный...
...Не знаю, ты - моя любовь иль вечное очарованье...
И вот настала невыносимая пора: лгать и ждать смерти единственного для меня в мире человека... Его часто и сильно беспокоили боли в коленном суставе. Медпрепара-ты помогали плохо. Но - если бы тогда мне кто-нибудь сказал, что, да, это действенно, я бы рассмеялась, не поверила - боль снимали мои руки. Я не лечила, а угождала его желанию, когда он просил меня растереть ему колени. Что ж, хоть и думалось мне, что это чушь, просто прихоть страдающего человека, я ему не перечила, с готовностью садилась на край его постели, в ногах, поочередно массировала ему колени: растирала, поглаживала, слегка разминала - как умела, без всякой науки. И он, что казалось мне чудом необъяснимым, успокаивался, незаметно засыпал. Крепко, спокойно спал два-три часа...Затем процедура повторялась... Кто тогда вслух говорил о биополях, о биоэнергетике?.. Большинство, в том числе и я, находились почти в неведении обо всем этом. Признаться, я и теперь плохо осведомлена, хотя немало наслышана, о ставших очень популярными способах исцеления посредством всевозможных поглаживаний, касаний и пр. Однако факт остается фактом: по-видимому, положительная энергия, тепло, что исходило от моих рук, спасало Александра Владимировича от мучительных болей. Как знать, может быть, мои непрофессиональные, но неизменно сострадательные действия, жалость и сосредоточенное, словно целенаправленное желание унять боль и помогали ему без крайних страданий дожить последние недели жизни?
Понимал ли он свое состояние? Затрудняюсь ответить на этот вопрос. Вероятно, наряду с физическими происходили изменения и в психике: мой разговорчивый (со мной) муж почти умолк: не произнося ни слова, часами лежал с закрытыми глазами. Я боялась его тревожить, полагая, что он спит или дремлет... Иногда заговаривала с ним, и он тут же отвечал.
В наше последнее совместное путешествие — в больницу мы отправились 24 июля 1986 г. Нас туда никто не приглашал, вселились «силой». Дело в том, что в СССР утвердилась гуманная практика: ракового больного заставлять умирать дома. О трудностях, эмоциях близких - никакой заботы: ведь речь-то шла о народном медобслуживании, а народ, известно, семижильный, эмоции у примата отсутствуют, а если и допускается их присутствие, то на таком примитивном уровне, что и говорить не стоит, тем более беспокоиться. Да и зачем осложнять жизнь медикам? Тем более что лекарства не помогают. Вот сколько доводов за «домашнее умирание» ракового больного! Что касается поэта Ал. Соболева, то его больница преохотно низвела бы до умирающего под забором...
К несчастью медиков, начала быстро сдавать я. Если в прежние трудные годы, богатые разного рода нервными и физическими нагрузками, рядом всегда жила надежда на благополучное окончание забот- хлопот, то теперь к усталости прежних лет - Александр Владимирович болел пятый год - прибавилось убийственное сознание тщеты всех усилий. Ночами, снимая у него боли массажем, я лишалась сна, а днем должна была бодрствовать - ни обслуги, ни прислуги, ни родных, ни близких - подменить меня, дать передохнуть было некому. Без всякой паники я поняла в одни непрекрасный день, что могу опередить своего супруга по дороге на тот свет.
Мой звонок руководству больницы, к которой был прикреплен Соболев, звучал угрозой. На этот раз я отбросила в сторону этикет и церемонии («Со всякой скотиной надо разговаривать на ее языке», - сказал как-то Александр Владимирович), прямо, без обиняков заявила: если мне и Соболеву не будет предоставлена отдельная палата, то я имею право расценить это как покушение на его и мою жизнь, так как мое одиночество возле больного для них не секрет. Пригрозила страшной дубинкой: пообещала срочно связаться с отделом ЦК партии, курирующим здравоохранение... Они поняли: это не шантаж, а голая правда. Как и следовало ожидать, отнюдь не из гуманных соображений, а исключительно из страха за безопасность и целостность собственных шкур, они уступили.
Однажды, сидя со мной в холле больницы - он еще вставал, - начал вдруг строить планы. «Немедленно, как только выйду отсюда, поменяем квартиру, в ней - все наши несчастья: мама умерла, я заболел...» Прибавил, поразмыслив: «Обязательно купим машину (кто-то пообещал ему по себестоимости), а водить попрошу кого-нибудь, можно шофера такси, через день...» Странные мысли. Я не перебивала, не перечила, он импровизировал. Но было и другое. Как-то раз, уговаривая его поесть, умоляя проглотить еще несколько ложечек — а зачем, о Боже?! — я произнесла лживые слова: «Ешь, пожалуйста, так ты быстрее окрепнешь, и мы с тобой пешочком, через лес пойдем в нашу будку» (название квартиры на нашем языке). Он глянул на меня без улыбки: «Во сне...» И отвернулся. Меня обдало холодом... Знал? Догадывался?..
Последний, но думаю, самый красочный штрих к коллективному портрету медиков: в день похорон поэта Соболева (а хоронили его из морга больницы, где он скончался) проводить его не вышел ни один врач, ни одна медсестра... Это так походило на демонстрацию, демонстрацию нелюбви! А за что?.. Успокаиваю себя тем, что не оскорбила памяти светлого человека платными слезами, предоплаты за его проводы никому не сделала, кстати, уберегла и медиков от недостойного человека лицемерия: рыдать за деньги. Но если отвергнуть это унижающее их обвинение, то коллективную, похоже, единодушную «обструкцию» медперсонала этой больницы по отношению к автору прославленного произведения, которое вызывало неподдельные слезы, мне без посторонней помощи не понять. Разве что допустить кое-что железно неопровержимое: в знак солидарности с мудрой КПСС они тоже отстранили поэта Ал. Соболева от его произведения...
Видно, Богу было угодно избавить Александра Владимировича от последних предсмертных мучений: за несколько часов до того мгновения, когда остановилось сердце, сознание покинуло его...
Лицо усопшего не приобрело потусторонней бледности, на него легла печать трудноосязаемой, я бы назвала, неземной умиротворенности: расправились горькие складочки в уголках губ, он словно сделался моложе... Так выглядит лицо спящего, готового улыбнуться от очень приятного сновидения...
Тихо для себя, незаметно для «людей мира», что так горячо восприняли его призыв беречь мир на Земле, ушел из жизни поэт Ал. Соболев.
ОН И Я - МЫ
Один советский поэт (он же и прозаик) опубликовал несколько десятилетий назад сборник стихов о любви, о любви, преимущественно плотской, употребляя обиходные современные термины, можно сказать: стихи были откровенно сексуальными. Поэт Ал. Соболев, полистав случайно этот сборник, сделал такое резюме: «Выставил свою кровать на площадь... Зачем?» А в самом деле, зачем?..
В унисон с особенностями личности, характера Александра Владимировича Соболева, а я об этом немало говорила в ходе повествования, мой рассказ о нас, наших взаимоотношениях, обещаю, не будет репортажем из-под одеяла. По скудости, считаю, бедности духовной можно скатиться до смакования постельных подробностей. Я избавлю и себя и читателей от подобного «удовольствия». Я уступаю своему желанию выдержать рассказ о нас в рамках приличия, целомудрия, представить его скромным, но не «постным», не скучным уже в силу его необычности, неповторимого своеобразия.
Поверьте, и чуть позже поймете почему, я не раз спрашивала себя: имею ли право, стоит ли открывать для всех вход в то спасительное, животворящее «убежище», что десятилетиями оставалось доступным только для нас двоих?
Взвешивала и примеряла, сумею ли рассказать о сокрытой для всех стороне нашей жизни так мило и
