вооружившись теперь стальной лопаткой, искусно повернул пиццу так, чтобы она равномерно пропеклась. Буквально через несколько секунд, не больше полуминуты, Брюс объявил, что пицца готова. Аккуратно подсунув под нее лопатку, он извлек ее из печи. Выложив пиццу на круглый противень, Брюс велел мне приниматься за следующую. На этот раз мы решили приготовить «Маринару» — томатный соус, жареный чеснок, анчоусы и никакого сыра.
Постепенно все втянулись в дело. Кто-то резал готовые пиццы, кто-то ровнял тесто, кто-то выбирал заправку, кто-то ел. На самом деле ели все. Мы пребывали в каком-то исступлении. Я подносил куски пиццы Брюсу и подливал вина ему в бокал. Он сказал, что настоящий pizzaiolо никогда не отойдет от печки, пока не готова последняя пицца.
Вполне естественно, у каждого имелось свое мнение о том, какой из замесов теста оказался наиболее удачным. На мой взгляд, бесспорным победителем стало тесто, приготовленное из смеси двух сортов муки «0» и «00». Оказалось, что Брюс полностью со мной согласен, уточнив, что идеальной пропорцией замеса стала бы одна треть муки «00» и две трети «0». При этом должен отметить, что мы с Брюсом больше предпочитаем пиццу, приготовленную по правилам неаполитанской выпечки: сочную, хрустящую и чуть подгоревшую по краям. Бруно, естественно, является ярым приверженцем римской выпечки — тамошняя пицца тоньше и больше напоминает крекер. Какая пицца нам показалась лучшей? Та, которую приготовил Брюс: тоненькие, как бумага, ломтики картофеля, политые оливковым маслом и присыпанные свежим розмарином. В диком жаре печи картошка в масле вмиг становится хрустящей.
Мы пекли пиццу около пяти часов. Половина гостей сидела в доме, половина осталась в саду. Стояла осень, время от времени накрапывал дождь, но на него никто не обращал внимания. Печь стоит под навесом, вроде маленького домика, специально построенного для того, чтобы уберечь pizzaiolo и его верных помощников от капризов погоды. Последнюю пиццу мы сделали из теста, на которое пошла цельнозерновая мука. Заправили ее кусочками груши и сыром горгонзола. Так у нас получилась своего рода десертная пицца. После этого Джил с Каролиной принесли салат, но никто не смог больше съесть ни кусочка. Мы налопались до отвала. И вот наконец, насытившись, мы всерьез налегли на вино.
Через пару часов (солнце давно уже село) несколько человек, прихватив стулья, устроились под навесом возле печи, словно у домашнего очага, которым, она, несомненно, являлась. Прихватив стул, я присоединился к ним. Скоро нас набилось под навесом человек двенадцать. Мы болтали, пили, травили байки, грелись у пышущей жаром печи. Я почувствовал, как у меня словно гора с плеч свалилась. День был очень длинный, вернее даже не один день, а целых два. Все эти два дня я очень нервничал и беспокоился об этой печи. Печь привлекла мое внимание в тот самый день, когда мы впервые увидели Рустико. Я мечтал о ней, желал ее. Я тосковал о ней, когда уезжал в Штаты. Я не мог выкинуть ее из головы. Конечно же, мне нравился наш маленький домик, участок, оливковые деревья и чудесные виды. Все это было очень приятно. Однако главным трофеем для меня была печь. В конечном итоге именно ради нее я купил дом и переехал в Италию, бесповоротно изменив свою жизнь и жизнь Джил. Этой печке было четыреста лет. А вдруг что- нибудь пойдет не так? А вдруг у нее где-нибудь дыра? А может, меня обманули и она никакая не старинная?
Печь была просто чудесной. Она стояла на этом месте с начала семнадцатого века. Ее сложили задолго до того, как построили дом. Эта печь была общей. Местные крестьянки (нисколько не сомневаюсь, в белых платках) приходили сюда, чтобы выпекать хлеб на всю следующую неделю. Печь довольно большая. Уверен, она кормила немало крестьян. Она была похожа на маленький каменный домик, устроившийся под дубом, на расстоянии одного шага от двери, которая вела на кухню. Печь располагалась позади увитой побегами винограда беседки, в которой приютился столик. Я сидел в темноте под навесом в компании замечательных людей и вглядывался в угли, алевшие внутри печи. Кирпичи, которыми был выложен очаг, оставались раскаленным добела. Печь казалась огромной. Мне подумалось, что когда-то давным-давно возле печи, точно так же как и мы, сидела и грелась крестьянская семья.
Чуть позже самые крепкие из нас — Джоджо с Брюсом, Мартин с Карен, Бруно с Мейес, мы с Джил, Джуди и отец Каролины — собрались на кухне попеть. Мы исполнили свинговые песни тридцатых- сороковых годов, спели старые походные песни. Курт спел пару-тройку швейцарских песенок на немецком языке, а потом немецкий вариант «Поезда на Чаттанугу»,[41] от которого мы все пришли в уныние. Потом Джоджо очень мило исполнила «You Made Me Love You», а затем они напару с Брюсом спели переделку арии «Сердце красавицы склонно к измене». В их варианте речь шла об эскалаторе в Перудже.
Напевшись вволю, заспорили о политике. Вот тут мы воистину не хотели уступать друг другу. Понятия не имею, из-за чего зашел спор, вроде бы все придерживались примерно одинаковых взглядов. Потом Мартин что-то ляпнул, не помню, что именно, и в него вцепилась Джоджо — принялась обвинять его в том, что немцы с французами закрывали глаза на то, что происходило у них прямо под носом, не желая обращать внимания на геноцид на Балканах. Такое впечатление, что Джоджо с Мартином просто нравится орать друг на друга.
На следующее утро, отправившись в продуктовый магазин за йогуртом и хлебом, я дотронулся до печной дверцы. Она все еще была теплой.
Глава 28
Мы вернулись в Милл-Вэлли за неделю до президентских выборов 2004 года. Да, мы не слишком интересуемся политикой, но все равно являемся сторонниками демократической партии, поэтому и полетели домой, чтобы своими голосами выразить протест против войны в Ираке и действий правительства в целом. Когда выяснилось, что половина страны проголосовала иначе, у нас словно вышибли почву из-под ног. Мы были потрясены, что полностью расходимся в своих истовых убеждениях с половиной граждан нашего государства. Когда мы читали, как другие либералы, разочарованные исходом голосования, грозили уехать, перебраться в Мексику или Канаду, нам тут же вспоминался наш домик в Италии. У нас было куда ехать, если чувство разочарования в собственной стране станет совсем уж невыносимым. Не стану утверждать, что правительство Сильвио Берлускони являлось воплощением честности и справедливости. Всякий раз, когда против Берлускони выдвигали обвинение, что случалось не так уж и редко, он принимал закон, исключавший совершенное им деяние (вне зависимости от того, что именно он совершил) из числа уголовно наказуемых. Однако я не чувствовал себя ответственным за действия его правительства. В отличие от нашего.
Примерно через месяц мы поехали в Нью-Йорк, чтобы встретиться с агентом и менеджером, которых нам порекомендовала наша старая подруга Джуди Кац. Перед нами стояла непростая задача: надо было убедить их, что им будет выгодно представлять интересы актеров, проживающих за пять тысяч километров от возможного места прослушивания. Мы сделали все как полагается. Съев несколько дежурных обедов, мы согласились попробовать поработать с ними, а они — с нами. От услуг нашего прежнего агента мы отказались, и теперь наши представители проживали исключительно в Нью-Йорке.
Вернувшись в Милл-Вэлли, мы узнали из газет о том, что в Сан-Франциско будет проходить фестиваль итальянского кино. На церемонию открытия пригласили Лину Вертмюллер. С тех пор, когда мы вместе работали над кинофильмом в Риме, прошло уже двадцать семь лет. Нам удалось достать приглашения.
Сама церемония открытия — элегантная вечеринка с коктейлями перед показом ее нового фильма — была устроена в итальянском посольстве в Сан-Франциско. Приехав, мы увидели Лину с ее другом- переводчиком, стоявших посреди зала в окружении восхищенной толпы. Пробившись поближе, мы услышали, как она отвечает на сыплющиеся со всех сторон комплименты:
— Спасибо, спасибо большое… очень мило с вашей стороны… я так рада, что сюда приехала… это мой любимый город в Америке… — В принципе, этим ее запас английских слов и ограничивался.
Подавшись вперед, я прошептал ей на ухо:
— Lina, ti ricorda da me?[42] Микки! Микки Такер!
Повернувшись, она непонимающе воззрилась на меня. И тут у нее отвисла челюсть.
— No. Non possible![43]
Рассмеявшись (ох уж этот низкий грудной смех), она заключила меня в крепкие объятия.
