Убийство в ЦРУ

рассказала о нем.

— Я его помню, — откликнулся Фокс. — Он был просто идиот, что, как все мы вскоре поняли, никому не мешает работать здесь. Он стал у нас ходячим анекдотом, и его боссу было велено от парня избавиться. Босс влепил ему за неделю пятьдесят выговоров — вы ж понимаете, что сие означало. Пятьдесят в год — и человек автоматически подлежит увольнению. В общем, хребет ему все- таки сломали. Он ко мне пришел, умолял дать ему последний шанс. Я ему сочувствовал, только он и впрямь был идиотом. Сказал ему, что ничем не смогу помочь, и он отсюда слинял. Теперь он, наверное, четырежды миллионер.

— Наверно. Хэнк, было славно повидаться с вами, припасть к такой основе.

— Я тоже рад был видеть тебя, малышка. И, прежде чем ты ускачешь прочь, выслушай меня внимательно.

Коллетт с изумлением уставилась на него.

— Береги свою прелестную попочку. Дело Барри Мэйер кусается. И «Банановая Шипучка» тоже. Тут бедой пахнет. Смотри, с кем говоришь. «Банановая Шипучка» — это месиво, и любого в него замешанного спустят в унитаз со всей остальною грязною водой. — Хэнк понизил голос. — По «Банановой Шипучке» есть утечка.

— Серьезно?

— И пребольшая. Может быть, поэтому твоей подруги и нет больше с нами.

— Да нет же, Хэнк, нет, она никогда…

— А я и не сказал, что она что-то натворила, только, может, она слишком уж сблизилась с людьми недостойными, понимаешь?

— Нет, но чувствую, что вы не собираетесь продолжать мое обучение.

— Если б мог, продолжил бы, Коллетт. Мне дали под зад, задвинув вверх, помнишь? Кому-надо-знает. Мне уже больше не надо. Будь осторожна. Ты мне нравишься. И помни о Гарри Трумэне. Уж если они смогли облапошить президента Соединенных Штатов, то смогут облапошить любого — даже умненьких, прелестных девочек вроде тебя, желающих только добра.

Фокс поцеловал ее в щеку, повернулся, зашагал прочь и исчез внутри здания, похожего на крепость.

12

— Как хорошо, что ты приехала, — сказала миссис Мэйер, когда они с Коллетт сели за столик у окна в «Александре III», ресторане сразу же за мостом Ки-Бридж, соединявшим Джорджтаун с Росслином. Росслин разрастался быстро. Вид на Джорджтаун и Вашингтон, открывавшийся двум женщинам с высоты вознесенного на крышу ресторана, частично портили недавно построенные конторские и жилые высотные здания.

— Откровенно говоря, я боялась встречи, миссис Мэйер, — призналась Коллетт, водя ногтем по накрахмаленной белой скатерти.

Мелисса Мэйер потрепала Коллетт по руке и, улыбнувшись, сказала:

— Нечего было бояться. Для меня очень много значит, что одна из самых закадычных подруг Барри побеспокоилась о том, чтобы навестить меня. В последнее время мне так одиноко. А сегодня нет.

Эти слова воодушевили Кэйхилл. Она улыбнулась пожилой женщине, изысканно одетой в бледно- голубой шерстяной костюм, белую блузку с кружевами у ворота и норковый палантин. Седые волосы ее были зачесаны назад и стянуты в строгий пучок. Здоровый цвет лица подчеркивала нанесенная опытной рукой косметика. Шею миссис Мэйер охватывала внушительная нитка жемчуга, в ушах покачивались жемчужные серьги с крохотными бриллиантиками. На искривленных артритом пальцах покоились тяжелые золотые и бриллиантовые кольца.

— Я столько всего собиралась сказать, когда вас увидела, да вот…

— Коллетт, тут много не скажешь. Я и раньше при словах, что самое ужасное в жизни — это когда ребенок уходит из нее раньше родителей, никогда не думала ставить их под сомнение. Теперь вот знаю, что это правда. Но еще я верю в то, что каждому на роду свое написано. Детям полагается пережить родителей, только это правило не на скрижалях высечено. Я горевала, я плакала, очень много плакала, пришло время перестать плакать и жить дальше своей жизнью.

Коллетт покачала головой:

— Вы изумительная женщина, миссис Мэйер.

— Ничего подобного, и, пожалуйста, зови меня Мелисса: «миссис Мэйер» разводит нас слишком далеко друг от друга.

— Пожалуй, вы правы.

Официант спросил, не желают ли дамы еще чего-нибудь выпить. Кэйхилл отрицательно мотнула головой. Мэйер заказала себе второй коктейль «Манхэттен». Официант ушел, и Коллетт спросила:

— Мелисса, что произошло с Барри?

Пожилая женщина нахмурилась и откинулась назад.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Вы верите, что она умерла от инфаркта?

— Ну, я… а чему еще я должна верить? Так мне сказали.

— Кто вам сказал?

— Доктор.

— Какой доктор?

— Наш семейный доктор.

— Он осматривал ее, вскрытие делал?

— Нет, но он получил подтверждение от, если не ошибаюсь, британского медика. Барри умерла в…

— В Лондоне, я знаю, только есть… есть кое-какие причины сомневаться, действительно ли ее сердце подвело.

Лицо Мэйер напряглось и посуровело. И, когда она заговорила, голос ее сделался под стать выражению лица:

— Не могу сказать, что я понимаю, к чему ты клонишь, Коллетт.

— Я сама не очень соображаю, к чему клоню, Мелисса, но мне хочется выяснить правду. Просто- напросто не могу поверить, что у Барри случился разрыв сердца в ее-то возрасте. А вы?

Мелисса Мэйер взяла сумочку из крокодиловой кожи, вытащила из нее длинную сигарету, зажгла ее, затянулась, словно понежила дым в легких и во рту, а потом произнесла:

— Я верю в то, Коллетт, что жизнь крутится вокруг необходимости принимать очевидное. Барри умерла. Я должна это принять. Инфаркт? И это я должна принять, потому что если не приму, то остаток дней своих проведу как под пыткой. Это-то ты можешь принять?

Кэйхилл вздрогнула от напора, с каким был задан вопрос.

— Мелисса, — сказала она, — пожалуйста, поймите меня правильно: я вовсе не собираюсь выяснять нечто, что сделало бы смерть Барри для вас еще более мучительной, чем сейчас. Я понимаю, что потерять подругу — это не так убийственно, как потерять дочь, но, поверьте, я страдаю от пытки — моей пытки. За тем я здесь сейчас: постараться унять собственную боль. Это, догадываюсь, эгоистичнее, но зато правда.

Кэйхилл видела, как смягчилось лицо пожилой женщины, почти застывшее в непроницаемой маске, и была ей за то признательна. Душу ее переполняло чувство вины: вот она, сидит с горюющей матерью, врет чего-то, притворяется, будто она всего лишь подруга, а на самом деле действует как следователь ЦРУ. Проклятая двойственность, подумалось ей. Вот она-то больше всего не давала покоя в ее работе: приходилось лгать, утаивать, сдерживаться, быть кем угодно, только не тем, кем ты на свет родилась. Казалось, на лжи основано все. Как хорошо прогуливаться по залитым солнечным светом тропинкам или улицам! Но не тут-то было: слишком многое проделывалось в тени да в укромных квартирах. Записки и