— Во-вторых, расскажите, как вам живется и работается в Будапеште.
— Я на побывке.
— Ответ настоящего сотрудника Компании.
— Думаю, нам стоит прекратить всякие разговоры вокруг этой темы.
— Отчего? Они повергают вас в нервный трепет?
— Нет, просто помню, что есть правила.
— Ах, правила! Я по ним не играю.
— Воля ваша и выбор ваш.
— А ваш выбор — строго следовать каждой запятой и каждой фразе. Я отнюдь не собираюсь нахальничать, Коллетт. Просто нахожу поразительным, чудесным и дьявольски забавным, что и вас, и Барри, и меня связывает такая необычайная общая нить. Вы только подумайте. Вы и ваша лучшая подруга обе кончаете тем, что оказываетесь вовлечены в работу ведущего шпионского ведомства страны: вы из чувства патриотизма или из-за потребности в работе, которая давала бы хорошую пенсию и немного возбуждала бы; Барри из-за того, что сблизилась со мной, а я, как я уже имел случай признаться, раз или два давал шпионам консультации. Замечательно, если вдуматься. Большинство людей всю жизнь живут, понятия не имея, чем ЦРУ отличается от Общества слепо-глухих, и так ни разу не увидев ни единой души, там работающей.
— Мир тесен, — сказала она.
— Таким он обернулся для нас, разве не так?
Он устроился поудобнее на своем диванчике, закинул ногу на ногу и спросил:
— Насколько хорошо вы знали Барри?
— Мы были добрыми друзьями.
— Это я знаю, но насколько хорошо вы ее знали,
Кэйхилл припомнила свою беседу с матерью Мэйер и поняла, что вовсе не знала свою подругу хорошо. Она рассказала Толкеру о своей встрече с Мелиссой Мэйер.
— Душевно Барри была еще больше расстроена, чем вы думаете.
— В каком смысле?
— О, это то, что мы называем расстроенным механизмом верования в миф.
— И что сие означает?
— Сие означает, что она жила, руководствуясь тревожными верованиями, порожденными мифами детства, которые не увязывались с нормальным детским поведением.
— Ее отец?
— Мать Барри и о нем упомянула?
— Да.
Доктор улыбнулся:
— А на свою роль в этом она указала?
— Она сказала, что чувствует вину за то, что не положила этому конец. Она была очень откровенна. Призналась в том, что боялась потерять мужа.
Доктор снова улыбнулся:
— Она лгунья. Взрослые проблемы Барри по большей части унаследованы ею от матери, а не от отца.
Кэйхилл опешила.
— Эта старая леди просто ужас во плоти. Поверьте мне.
— Вы хотите сказать: поверьте Барри. Сами вы с ее матерью никогда не встречались.
— Верно, но Барри в данном случае достаточно надежный источник. Я ведь что предлагаю вам, Коллетт: будьте немного разборчивее в людях из жизни Барри, к которым обращаетесь за информацией.
— Я не выискиваю информацию.
— Сами же сказали, что пытаетесь выяснить, что происходило с нею непосредственно перед тем, как она умерла.
— Это так, но я не считаю это «поисками информации». Просто меня интересует моя подруга, вот и все.
— Как вам угодно. Еще содовой?
— Спасибо, не надо. Вы, конечно же, не включаете самого себя в сей список нежелательных лиц?
— Конечно, нет! Я был лучшим из ее друзей… за исключением вас, конечно.
— К тому же вы были любовниками.
— Если вам угодно. Барри не стоило никакого труда привлечь к себе внимание мужчин.
— Она была очень красива.
— Да. Беда только в том, что она не умела отличать белые шляпы от черных. Ее вкус и выбор в том, что касалось мужчин, был ужасен и саморазрушителен, выражаясь в высшей степени мягко.
— Присутствующие не в счет.
— И опять верно.
— Эрик Эдвардс?
— А я все гадал, известно ли вам об этом бравом капитане яхты, этом красавце-мужчине для Барри.
— О нем мне известно много, — сказала Кэйхилл. — Барри очень сильно в него влюбилась. И говорила о нем без умолку.
— Извините, мне захотелось выпить.
Несколько минут спустя Толкер вернулся.
— Джоэл принялся за бифштексы. Позвольте перед ужином угостить вас коротенькой экскурсией по дому.
Дом был необычен: разномастный набор комнат, каждая из которых убрана и украшена на свой лад. Хозяйская спальня была сделана из трех комнат. Огромное помещение. Если в отделке других комнат чувствовалось раннеамериканское, еще доколумбово, влияние, то это помещение отдавало модерном. Толстый ковер на полу был белым, как и покрывало на круглом, поистине королевском ложе, возвышавшемся посреди спальни, как произведение скульптуры, все внимание к которому приковывалось еще и подсветкой, исходящей от светильников на потолке. Одну из стен едва ли не целиком занимали громадный выносной экран телеприемника и полки со звуковой аппаратурой, которая сама попадала в разряд изделий искусства. Помимо черного лакированного ночного столика, на котором располагались пульты управления аудио- и видеоаппаратурой, из мебели в спальне нашлось место только там и сям расставленным черным кожаным «директорским» креслам. Нигде ни завалившегося предмета одежды, ни забытого ботинка, ни небрежно брошенного журнальчика.
— Отличается, правда? — спросил он.
— От всего остального дома — да.
Воображение нарисовало ей Барри Мэйер на этом ложе в его объятиях.
— Моя квартира в Нью-Йорке тоже необычная. Мне нравится разнообразие.
— Полагаю, всем нам оно нравится, — сказала она и не столько вышла, сколько выбежала из спальни.
Ужин проходил умиротворенно, еда и беседа были отменными. Упоминать о Барри Мэйер избегали. Толкер много рассказывал о своих коллекциях, особенно о коллекции вин. После ужина он сводил Кэйхилл в подвал, где в помещениях с заданным режимом температур хранились тысячи бутылок.
Потом они поднялись в его кабинет, обставленный под традиционную британскую библиотеку: три стены сплошь в книгах, полированные панели, ковер теплых пастельных тонов, тяжелая потемневшая от времени мебель, роднички мягкого света от напольных светильников у длинного кожаного дивана и кожаных кресел. Толкер попросил Джоэла принести им бутылку коньяка, затем сказал ему, что больше его услуги сегодня не потребуются. Кэйхилл была рада, что молодой китаец перестанет отираться вокруг: в нем самом и в его отношениях с Толкером проглядывало нечто непонятное. За целый вечер Джоэл ни разу не
