нравилось больше, чем вести машину. Мэйер предпочла бы молчание и тишину, но водитель оказался таким очаровашкой (какими оказываются, наверное, все пожилые лондонские таксисты), что она всю дорогу только и думала о разнице между ним и попадавшимися ей нью-йоркскими таксистами: те были не только грубы и невнимательны, но к тому же еще злобны, нервны, самоуверенны, издерганы, они обуздывали любой позыв к гуманности своей безумной ездой.
— Прибыли, мэм, — сказал водитель, остановив машину перед строем кирпичных домиков на Кадоган-Гарденз. Никакой гостиничной вывески не было. Только цифра «11» над полированной деревянной дверью, к которой направилась Мэйер. Она позвонила. Несколько мгновений спустя прислужник в белом пиджаке открыл дверь и поприветствовал:
— Добро пожаловать, мисс Мэйер. Счастливы снова видеть вас. Ваш номер готов.
Барри расписалась в книге постояльцев и была препровождена в апартаменты, которые обычно просила оставлять для нее, — номер 27. Он состоял из гостиной, спальни и ванной комнаты. Белые потолки были высокими, стены гостиной выкрашены в кроваво-красный цвет. Повсюду — викторианская мебель, в том числе книжный шкаф с застекленными дверцами, шкафчик-бюро, а также грациозно изогнутые софа и стулья, обитые золотой тканью. Туалетный столик в спальне стоял возле так называемого французского окна (стеклянных от пола до потолка дверей), которое выходило на частный парк через дорогу.
— Желаете что-нибудь, мэм? — спросил прислужник.
— Спасибо, не сейчас, — ответила Барри. — Возможно, чай в три часа?
— Разумеется.
— Завтра я уеду на несколько дней, — предупредила она, — но номер этот оставляю за собой до возвращения.
— Да, мэм. Чай в три часа.
Она поспала, а потом смотрела телепрограмму Би-би-си и при этом лакомилась лепешками со сгущенными сливками и джемом, поданными к чаю. В семь часов Барри ужинала в «Дорчестере» с британским литагентом Марком Хотчкиссом, с которым у нее в последние несколько месяцев установились деловые связи, а к десяти часам уже вернулась на Кадоган и легла спать.
Проснулась она в семь утра, съела присланный в номер завтрак, оделась и выехала из гостиницы в восемь часов. Добравшись до вестибюля-2 аэропорта Хитроу, она присоединилась к длинной очереди людей, ожидавших прохода через секции безопасности к местам посадки на множество разных рейсов небольших иностранных авиакомпаний, в том числе и компании «Малев» — Венгерской национальной авиалинии.
Все это было уже знакомо. Сколько раз за последние два-три года она ездила в Будапешт? Пятнадцать, двадцать? Уже со счета сбилась. Точно знал только бухгалтер. Очередь в вестибюле-2 всегда была невозможно длинной и медленной, но Барри научилась сохранять терпение.
Она глянула на телемонитор со сведениями об отправлении. Времени полно. Пожилой мужчина, стоявший перед ней, попросил Барри «постеречь» его место, пока он отлучится, чтобы купить пачку сигарет. «Разумеется», — ответила она. Женщина сзади наехала колесиком багажной коляски прямо Барри на пятку. Мэйер обернулась. Женщина вздернула брови и отвела взгляд.
Очередь двигалась рывками. Мэйер держала свои портфели руками, а чемодан ногой подталкивала по полу вперед. Громкий голос справа заставил ее, как и всех остальных в очереди, обернуться на шум. Молодой негр, одетый в открытую белую рубашку, черные брюки и кожаные штиблеты, забрался на мусорный бак и принялся орать, протестуя против британской политики в Южной Африке. Глаза всех были устремлены на негра и на двух молодцов в форме службы безопасности аэропорта, которые пробирались к нему сквозь толпы народа.
— Барри!
Она отреагировала не сразу. Как и все остальные в очереди, Мэйер повернулась вправо, оказавшись спиной к ряду стоек. По имени же ее окликнули из-за спины.
Она обернулась. Брови изумленно поползли вверх. Она начала было что-то произносить — может, имя, может, приветствие, — как вдруг у самого ее носа оказалась рука. В ней была зажата металлическая трубочка, в какой могла бы храниться сигарета. Большой палец руки слегка тронул рычажок на трубке, стеклянная ампула внутри ствола лопнула, и ее содержимое полетело прямо Мэйер в лицо.
Произошло это все так быстро, что никто не успел ничего заметить… пока молодая женщина не выронила оба портфеля на пол, а руки ее не рванулись к груди, словно защищаясь от взметнувшейся откуда-то из глубины режущей боли. У нее перехватило дыхание. Аэропорт и всех, кто был в нем, смело вспышкой слепяще-белого цвета, отозвавшейся в голове дикой болью.
— Леди, вам пло…?
Лицо у нее посинело. Женщина рухнула на колени, пальцы ее неистово рвали одежду, пытаясь высвободить грудь, жаждущую воздуха и избавления от боли.
— Эй! Эй, сюда, помогите, эта леди…
Мэйер угасающим взором обвела лица десятков людей, которые, низко наклонившись, смотрели на нее — кто с сочувствием, кто с ужасом. Рот и глаза ее широко раскрылись, из горла выскреблись давящие звуки: мольбы без слов, вопросы, обращенные к незнакомцам, оказавшимся так близко к ней. Затем она качнулась вперед, лицо ее с глухим стуком ударилось о жесткий пол.
Сразу пронзительно закричали несколько человек, видевшие, что случилось с высокой, хорошо одетой женщиной, еще несколько секунд назад стоявшей вместе с ними в очереди.
Вернулся мужчина, отходивший за сигаретами.
— Что здесь такое? — спросил он, глядя на Мэйер, распростершуюся на полу вестибюля-2, и запричитал: — Боже правый, кто-нибудь! Помогите же ей чем-нибудь…
3
— Просто не могу в это поверить, — твердила Коллетт Кэйхилл, обращаясь к Джо Бреслину, с которым они сидели за вынесенным на улицу столиком «Гунделя», великолепного старинного будапештского ресторана. — Барри была… она стала моей лучшей подругой. Ведь я же ездила в Фериши встречать ее рейс из Лондона, а ее на нем не оказалось. Вернулась в посольство, позвонила в гостиницу, эту, на Кадоган- Гарденз, в которой она всегда останавливается в Лондоне. А там только и могли сказать, что утром она уехала в аэропорт. В «Малев» вообще ничего бы не сказали, не доберись я до знакомого парня в оперативном отделе, который проверил данные регистрации пассажиров. В предполетном списке Барри значилась, но в самолет она не села. Вот тогда я заволновалась всерьез. А потом… потом мне позвонил Дэйв Хаблер из ее вашингтонской конторы. Он едва мог говорить. Я заставила его повторить то, что он сказал, три, четыре раза и… — Весь вечер она боролась со слезами и вот теперь проиграла это сражение.
Бреслин потянулся через стол и накрыл ее руку своею. Оркестр из семи бродячих цыган, ярко разодетых, направился было к их столику, но Бреслин махнул рукой, показывая, чтоб шли мимо.
Коллетт откинулась на спинку стула и сделала несколько глубоких вдохов и выдохов. Она отерла глаза салфеткой и медленно покачала головой.
— Сердечный приступ? Смех да и только! Ей было… сколько? Тридцать пять, может, тридцать шесть? Она была в прекрасной форме. Черт возьми! Этого не может быть.
Бреслин пожал плечами и раскурил трубку.
— Боюсь, что может, Коллетт. Барри мертва. Тут никаких сомнений, как это ни печально. А что Рети, ее писатель?
— Я попробовала отыскать его дома, но там никого не было. Теперь-то он, я уверена, уже знает. Хаблер звонил ему, чтобы сообщить.
— А как прошли похороны?
— Да их просто не было, во всяком случае, ничего формального. В тот вечер я позвонила ее матери. Боже, я так боялась этого разговора. Она же ничего, восприняла это вполне нормально. Сказала, что Барри
