Избранные богословские статьи

«Беспочвенным мечтаниям» противопоставляются «исконные начала», «преемственные предания рода человеческого» Свершения выше возможностей Герцен схватывал самую суть этой идеологии, когда писал Чичерину «Вы знаете много, знаете хорошо, все в вашей голове свежо и ново, а главное вы уверены в том что знаете и потому спокойны, вы с твердостью ждете рационального развития событий в подтверждение программы, раскрытой наукой С настоящим вы не можете быть в разладе, вы знаете, что если прошедшее было так и так настоящее должно быть так и так и привести к такому–то будущему Вы определенно знаете, куда идти, куда вести»

Философия прогресса ориентируется всецело на прошлом. Из прошлого вычитывается программа действий, по прошлому создаются исторические предсказания Само будущее проецируется в прошедшее либо в виде предвечного замысла мироправящего Разума, либо в виде скрытых потенций сущего, развертывающихся с имманентною необходимостью во времени, либо в виде сознательного избрания воли к жизни И мало того, «история повторяется» Все «народы» проходят один и тот же цикл превращений, разница только в темпе и ритме, разница только в счете поколений И по истории одного народа мы можем прочитать вперед творимую историю другого Histona est magistra vitae [19] — в этом афоризме Цицерон слил все культурно–философские упования «отцов» «Мы, Русские, — писал Тургенев Герцену с раздражением человека, принужденного твердить азы, — мы «принадлежим и по языку и по породе к европейской семье, «genus Europaeum», и, следовательно, по самым неизменным законам физиологии должны идти по той же дороге Я не слыхал еще об утке которая, принадлежа к породе уток, дышала бы жабрами, как рыба» И он злостно высмеивал русскую «загадку», «русский сфинкс» с его годами молчания, узнавая в нем знакомые черты ярославского мужичка, забитого нуждой и непосильным трудом, с его запахом и изжогой Он мерил его, вероятно, масштабами «величественного здания величавой цивилизации, слагавшейся веками» — на Западе.

Именно в этой идеологической атмосфере зародилась первая попытка «философии русской истории» Русская историософия началась сразу с отходной Мрачный, безотрадный, удручающий пессимизм чаадаевского первого «Философического письма» внушен был именно тем, что «мы не принадлежим ни к одному из великих семейств человеческого рода» и не жили общею с ними жизнью «Наша история ни к чему не примыкает, ничего не уясняет, ничего не доказывает» Мы ничего не делали «о ту пору, когда в борьбе энергического варварства северных народов с высокой мыслью христианства складывалась храмина современной цивилизации», — «и ничто из происходившего в Европе не достигало до нас» «Весь мир перестраивался заново, а у нас ничего не созидалось, мы по– прежнему прозябали, забившись в свои лачуги, сложенные из бревен и соломы» «Придя в мир, подобно незаконным детям, без наследства, без связи с людьми, жившими на земле раньше нас, мы не храним в наших сердцах ничего из тех уроков, которые предшествовали нашему собственному существованию» «Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня» и потому, не восприняв ничего «из преемственных идей человеческого рода», не имея «внутреннего развития», «мы все имеем вид путешественников», «мы растем, но не созреваем» «Мы так странно движемся во времени, что с каждым нашим шагом вперед прошедший миг исчезает для нас безвозвратно», «каждая новая идея бесследно вытесняет старые», «в нашем мозгу не образуются те неизгладимые борозды, которые последовательное развитие проводит в умах и которые составляют их силу» И вполне естественно, «что ни одна полезная мысль не родилась на почве нашей родины, ни одна великая истина не вышла из нашей среды» ибо мы совершенно лишены «преемственного идейного наследства» рода человеческого «Мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества», «мы некоторым образом — народ исключительный» И если бы мы захотели отказаться от этого сомнительного и тягостного преимущества, если бы мы захотели войти в историю и в ней «занять положение, подобное положению других цивилизованных народов — мы должны (были бы) некоторым образом повторить у себя все воспитание человеческого рода», заново и вкратце Так на почве всемирного плана человеческой истории рождалось русское «западничество» Это был уже не здравый смысл «Царя–мастерового», и не стихийный Drang nach Westen, не бытовая европеизация, а подлинная историософия национальной судьбы Раз нет предков кровных, надо их добыть, нужно добиться усыновлением доступа в «одно из великих семейств рода человеческого» Эти семейства нечто в роде ковчега Ноева «не попавшие внутрь его обречены на гибель, на безвестность, на бесплодность

И патриотическая тревога Чаадаева тотчас же смягчилась претворилась в благодатное упование, в напряженное ожидание будущего, как только он понял, что быть историческим новорожденным вовсе не означает еще обреченности на долю всегдашнего младенчества, что иметь в своем прошлом лишь былые листы далеко еще не равнозначно перспективе вечного ничтожества. Наоборот. «Мы никогда не жили под роковым давлением логики времен», писал он в своей «Апологии сумасшедшего», — никогда мы не были ввергаемы всемогущею волею в те пропасти, какие века вырывают перед народами. Воспользуемся же огромным преимуществом, в силу которого мы должны повиноваться только голосу просвещенного разума, сознательной воли». Так неимение исторического наследства из позорной нищеты превращается в бесценное богатство. Старая почва слишком насыщена «воспоминаниями», слишком засорена отбросами долгих веков жизни, и новым росткам приходится всходить на «истощенной почве», пробиваться среди теснящихся состарившихся уже побегов. Груз вековых приобретений, унаследованных предрассудков, сбывшихся и разбитых надежд всегда гнетет и обременяет мысль, всегда парализует бестрепетность творческого искания, мощностью выкристаллизованной апперцептивной массы мешает непредубежденности взгляда, осложняет прямизну самобытности замысловатыми изломами. «Прошедшее Запада обязывает его, — писал Герцен. — Его живые силы скованы круговой порукой с тенями прошедшего… Светлые человеческие стороны современной европейской жизни выросли в тесных средневековых переулках и учреждениях: они срослись со старыми доспехами, рясами и жильями, рассчитанными совсем для другого быта, — разнять их опасно, те же артерии пробегают по ним. Запад в неудобствах наследственных форм уважает свои воспоминания, волю своих отцов. Ходу его вперед мешают камни, — но камни эти памятники гражданских побед или надгробные плиты». Запад — «страна только прошлого», страна установившаяся и потому уже не двигающаяся более. Все силы уходят на охрану дедовских богатств и на чистку музейных сокровищ.

Но никакие культурные богатства не могут заменить неудержимой импульсивности юного роста. «Sero venientibus ossa» [20] — в эту западноевропейскую пословицу заключена ложная мудрость: опоздавшие получают в дар запасы скристаллизованного жизненного опыта, избавляясь тем самым от мучительной тяготы переживать его самим, освобождаясь от доброй половины исторических искушений и грехопадений.

Такой ход мысли повторялся в русском сознании неоднократно со времен Чаадаева и до Соловьева и Достоевского, — разгоняя беспощадный призрак «неисторичности». «Славянофилы» не хуже «западников» ощущали, «как прекрасен был тот Запад величавый», где «в ярких радугах сливались вдохновенья и Веры огнь живой потоки света лил»… Недаром славянофильские уста обронили крылатое слово — «страна святых чудес»… Они страстно исповедывали «Европу» своим «вторым отечеством». Но они знали также, что «все это давно уже кладбище и никак не более»; правда, это — «самое дорогое кладбище», «дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг», что невольно подгибаются колени и навертываются слезы на глазах. И не те же ли самые — почти буквально — слова говорил Герцен в лице Тургенева русским «западникам». «Вы любите европейские идеи, — люблю и я их, — это идеи всей истории. Это надгробный памятник, на котором написано завещание не только вчерашнего дня, но Египта, Индии, Греции и Рима, католицизма и протестантизма, народов римских и народов германских». Все это — «редкость, саркофаг, пышный след прошедшей жизни»… Вся «европейская культура», весь этот блеск и шум «цивилизации», потрясающий и поражающий чувства, все это — прошлое, а не грядущее. «Ветер с Западной стороны слезы навевает», — скажет через несколько десятилетий Вл.Соловьев. Да, но и только слезы, слезы умиленной благодарности отжившему и умирающему миру, следы примирения. Пусть «из края мертвецов сердце не вернулось»: новой «властительной мысли и слова» оно будет ждать из другой, тоже новой страны… Старая рождает стимулы к действию лишь по контрасту.

Давно уже стало избитым, что поэты не создаются обучением: они рождаются. Но никому еще не