за клинком, который со свистом пролетел высоко в воздухе — Амарии показалось, что выше даже колокольни Сан-Пьетро! — и упал из заснеженного неба точнехонько в руку Сельваджо. Да, это был он, Сельваджо собственной персоной. И выглядел он каким-то необычайно высоким, гордым, непокорным. С горящими огнем глазами он более всего походил на ангела мщения, а не на ее кроткого и милого «дикаря». Амария видела, как он одним ударом перерубил горло тому, кто собирался ее изнасиловать, кровь так и хлынула ручьем, заливая булыжную мостовую. Сделав в следующее мгновение резкий выпад, Сельваджо вонзил шпагу в живот второму швейцарцу, весьма умело отыскав щель в доспехах между нагрудной пластиной и перевязью. Затем обратным выпадом из-под руки он нанес удар третьему из нападавших, даже не взглянув на него. Все это произошло буквально в считаные секунды и в полной тишине. Амария в ужасе увидела, что все трое мерзавцев уже лежат мертвыми, а выпавшие из ее кос бутоны красных зимних роз рассыпались по снегу вокруг, точно украшая собой свежую могилу. И все это время с небес сыпался снег, уравнивая белое и красное, холодное и горячее, живую кровь и смерть. Амария просто глаз не могла отвести от этого страшного зрелища, потом все же перевела взгляд на Сельваджо, который, словно опомнившись, сперва посмотрел на нее, затем на клинок, который опять безжизненно повис в его руке, словно ему никогда прежде и не доводилось держать в руках подобное оружие.
Амария не сразу обрела голос, несколько минут она чувствовала себя столь же немой, каким был когда-то и Сельваджо. Но первые слова, сорвавшиеся наконец с ее губ, были отнюдь не словами благодарности.
— Значит, раньше ты был солдатом! — воскликнула она.
Сельваджо по-прежнему, как зачарованный, смотрел на шпагу.
— Я ничего не могу сказать на этот счет, — чуть запинаясь, промолвил он. — Я не помню своего прошлого. Но сегодня я действительно чувствовал себя солдатом. — И он посмотрел ей прямо в глаза, и взгляд у него был точно такой, как в тот день, когда она подсматривала, как он моется во дворе.
Амария так и не узнала, что именно — смерть троих насильников или этот взгляд ее спасителя — послужило причиной, но она вдруг потеряла сознание, даже не почувствовав того, что Сельваджо успел ее подхватить, прежде чем она упала на землю.
Сельваджо закинул голову к небесам и, держа на руках девушку, такую красивую в своем именинном наряде, открыл рот, позволяя снежным хлопьям свободно влетать туда, чтобы хоть немного охладить его разгоряченное нутро. А потом пошел домой и весь обратный путь нес Амарию на руках, чувствуя себя совершенно счастливым.
ГЛАВА 16
ДЫХАНИЕ АНГЕЛОВ
— Они чудесны!
Отец Ансельмо был искренне восхищен фресками Луини. Задрав голову к куполу церкви, он поворачивался туда и сюда, громко выражая свой восторг. В небольшом трансепте Бернардино изобразил венчание Девы Марии и святого Иосифа, Богородица была в том самом голубом одеянии, сверкавшем, как воды чистого озера Маджоре, а Иосиф бережно надевал обручальное кольцо Ей на правую руку, странным образом похожую на руку Симонетты ди Саронно. Лицо Марии, обращенное к жениху, было изображено в профиль, и Ансельмо невольно подумал, что Симонетте, должно быть, нелегко было позировать для этой фрески, стоя на том самом месте, где она венчалась со своим покойным супругом. Неким сверхъестественным образом, как показалось священнику, и святой Иосиф, бывший всего лишь скромным плотником, весьма похож на благородного синьора Лоренцо. На противоположной стене Бернардино создал еще один шедевр «Отрок Иисус среди учителей в храме». Здесь, со свойственной ему самоуверенностью и даже наглостью, в виде подростка Христа Луини изобразил самого себя. Спаситель, широко раскинув руки, что-то живо обсуждал с собравшимися вокруг Него раввинами, и лицо Его казалось таким же оживленным и разгоряченным спорами, какое Ансельмо не раз доводилось видеть и у самого художника. Сходство оказалось столь велико и правдоподобно, что священнику было даже как-то неловко стоять под этой фреской рядом с Его двойником. На той же фреске была и Симонетта — на сей раз в образе уже немолодой Богородицы. Благодаря умелой игре с перспективой, Богородица-Симонетта казалась более крупной, чем Христос, одета Она была в тот же чудесный голубой плащ и одну руку протягивала к сыну, а вторую прижимала к сердцу. Ансельмо вдруг ощутил странное беспокойство. Луини никогда не рассказывал ему о своей семье, но проницательный священник вдруг понял, как много Симонетта, должно быть, значит для этого художника, понял, что это не просто вспышка страсти, которую легко удовлетворить или просто погасить, но истинная, глубокая любовь, благодаря которой Бернардино воспринимает эту молодую женщину не только как свою возлюбленную, но и как свою жену, а также как свою мать. На его фреске Богородица была лишена каких-либо украшений или особых, издавна почитаемых символов. Она не сжимала в руке позолоченной лилии или пышно цветущей розы и не была украшена цветами миндаля, которые символизируют Ее чистоту, а для самой Симонетты могли бы иметь и некий дополнительный смысл. Луини наверняка знал обо всех этих религиозных тропах, обо всех этих вечных символах, но все же отказался от них в пользу живой красоты смертной женщины. Всемирное поклонение здесь как бы взаимодействовало, переплеталось с чисто человеческими, семейными отношениями Марии с мужем и сыном. Ансельмо вдруг вспомнил того святого, в честь которого был назван Бернардино, — Бернара Клервоского,[28] который более всего почитал именно Богородицу и с пламенной страстью Ей поклонялся.
Испытывая сильное душевное смущение, Ансельмо задумчиво двинулся дальше, в пресвитерий капеллы Маджоре. Луини неотступной тенью следовал за ним. Священник остановился перед фреской, на которой изображено было приношение младенца Христа во храм, и снова там оказалась Симонетта ди Саронно в том же небесно-голубом одеянии с тем же выражением материнской любви на лице и сложенными в молитве за возлюбленного Сына изящными белыми руками. А на заднем плане, на холме, Ансельмо разглядел и еще одно чудо: свою церковь Санта-Мария-деи-Мираколи! Художник словно перенес ее из Саронно на холмы Вифлеема, и она высилась там, белоснежная и изящная, среди чужеземных пшеничных полей. На противоположной стене пресвитерия была еще одна фреска, пожалуй самая яркая и прекрасная из всех: поклонение волхвов. Здесь Богородица с лицом Симонетты ди Саронно в том же безупречном голубом одеянии держала на руках сияющего младенца Христа, подобного утренней звезде, а языческие цари, или волхвы, сходились на свет этой дивной звезды. На этой фреске все было на редкость совершенным и прекрасным. Хлев, замечательно изображенный в перспективе, казался украшенным аркой-проходом в некой высокой и темной стене, волхвы и их свиты сверкали драгоценными украшениями, ярко выделявшимися на их темной коже, а верблюды и боевые кони на заднем плане выглядели совершенно живыми. Но, несмотря на все эти чудеса, глаза неизменно притягивала к себе одна спокойная, даже безмятежная фигура в центре: молодая женщина в голубом плаще.
Бернардино, казалось, окаменел рядом со священником, его рука, которую он в задумчивости приложил к щеке, точно прилипла к ней. Ансельмо первым нарушил молчание. Повернувшись к новому другу, он, не скрывая восхищения, сказал:
— Знаешь, я ведь, казалось бы, видел твою работу на всех ее стадиях и все-таки воспринимаю это как настоящее чудо!
— Хмм… Вот как?
Ансельмо искоса глянул на него. Подобная реакция была Бернардино совсем несвойственна. Обычно он с огромным удовольствием принимал похвалы в собственный адрес и даже подпевал им.
— Что с тобой, Бернардино? Ты здоров?
А вот в этом художник уверен не был. Он не сомневался, что подцепил какую-то хворь. И он, конечно же, сходил бы к аптекарю, если б верил в медицину. Но до сих пор он всегда был здоров — этакое животное, совершенно не подверженное недугам, — и с такой антипатией относился к тем, кто выставляет напоказ свои болячки, что совершенно не верил ни этим людям, ни тем, кто предлагает лекарства от всевозможных
