Строй молчал.
— Так-таки никто и не умеет? -— повторил ротный иронически.
Лыжники зимой должны быть специальной частью, может быть, для прорыва в тыл противника, — быстро сообразил Григорий и громко сказал:
— Я умею ходить на лыжах!
Один из офицеров в полушубке подошел ближе и посмотрел на Григория пристальным взглядом энкаведиста. Григорий сразу почувствовал врага. Офицер молча отвел глаза и пошел вдоль строя, отбирая из подростков тех, которые выглядели покрепче.
— Какого чорта навязывался? — прошипел над ухом Григория математик.
Григорий чувствовал себя не совсем хорошо. Либо вызываю подозрение, либо слишком стар с их точки зрения, — думал он с досадой. Возвращаться в барак было особенно противно, но упорство Григория от этой неудачи только окрепло и несмотря на здравый, совет математика — переждать в лагере зиму и распутицу — Григорий упорно выходил каждый раз, когда происходил набор в какую-нибудь часть. Через неделю его взяли в минометную роту.
— Тебе, конечно, виднее, — печально говорил математик, прощаясь с Григорием, — но я бы на твоем месте не торопился. Куда спешить? Может быть, война к весне кончится! Зачем защищать режим, обреченный на гибель.
Григорий ничего не ответил, но крепко пожал на прощание руку учителя.
С момента, когда Григорий переступил порог землянки минометного взвода, жизнь его снова пошла бешеным темпом. Позднее, стараясь восстановить последовательность событий этого периода, Григорий видел только яркие пятна и решительно не мог воссоздать «хронологию». Первое впечатление было радостное и обнадеживающее: землянка, освещенная дневным светом, посередине массивная коричневая печь, воздух кругом печи дрожит и колышется, от печи идут волны тепла. Григорий стоит близко от раскаленных кирпичей и каждым мускулом, каждым промерзшим суставом впитывает в тело живительное тепло. Печка обмазана потрескавшейся глиной, сбоку в нее вделана плита. На плите в большом жестяном ведре кипит вода. Григорий наливает кружку кипятку и пьет, захлебываясь и обжигаясь. Становится упоительно жарко и Григорий снимает шубу, пиджак и остается в одной рубахе. Так тепло, что можно остаться в одной рубахе! Кругом печи нары не из сырых, скользких жердей, а из толстых досок. Землянка небольшая, в ней всего пятьдесят человек. Григорий получает место на нарах совсем недалеко от печки. Вечером он раздевается донага и прокаливает швы рубахи у раскаленной докрасна трубы. Вши почти уничтожены. Ночь Григорий спит в одном белье, подложив верхнюю одежду, вместо матраца. Незабываемо мягко и удобно!
Народ в землянке спокойный, молодежи почти нет. Это все те, кто почему-либо не попал в первую мобилизацию. Много партийцев. Партийцы держат себя скромно. Они подавлены катастрофой. Рядом с Григорием справа человек в пальто с каракулевым воротником и большими беспокойными глазами. В глазах тоска и напряженность. Это коммунист из районного центра, захваченного уже немцами. С другой стороны — тракторист с МТС, тоже коммунист, но спокойный, похожий на крестьянина.
На другой день Григорий понимает, почему в главах районного партийца так много муки: это голод. У минометчиков кормят вкуснее, чем в распределительном батальоне, вкуснее, но не сытнее и голод поэтому чувствуется вдвое острее. Суп приносят тоже два раза в день. Едят в своей землянке. Делят суп по маленьким порциям — по небольшой кружке на человека. Кружка немножко больше стакана. Дважды в день по стакану, чуть больше пол-литра супа плюс столовая ложка сахара и по пайке хлеба. На второй день согревшийся и пришедший в себя Григорий уже не может думать ни о чем, кроме еды. В таких условиях дележ пищи приобретает особое значение. Григорий сразу сделался главным арбитром. Начинается с того, что его кружка очень подходит как мерка для дележа супа. Ведро ставят около печки на табурете, вокруг образовывается кольцо протянутых кружек и напряженных, не пропускающих ни одного движения Григория, глаз. Сначала разливается по полкружки навара и жижи, потом еще раз в каждую кружку накладывается гуща. Григорий делит четко, быстро, с математической точностью. Голодные, раздраженные люди не могут ни к чему придраться.
— Я тебя уважаю, — говорил после ужина партиец с беспокойными глазами, — делишь честно, — и прибавляет: никогда в жизни не думал, что еда имеет такое значение.
Глаза опускаются, партиец чувствует унизительность такой зависимости от желудка. Сам он не мог бы себя заставить разделить так честно, как разделил Григорий.
На другой день, когда вечером пошли за супом, партиец пошел с Григорием и хотел дорогой выпить полкружки супа. Григорий не дал ему этого сделать и тот, униженный и раздавленный, стал уважать Григория еще больше.
Несмотря на материализм, в нем еще крепко сидит крестьянская здоровая закваска! — подумал Григорий.
О военном обучении Григорий потом почти ничего не помнил. Несколько раз взвод выводили для маршировки, ходили между неподвижных сосен и резкий голос командовал:
— Раз — два, раз — два!
Кроме маршировки, зубрили устав строевой и гарнизонной службы, а также наставления к полковому, батальонному и ротному минометам. Лавок не было. Теоретические занятия происходили в землянке. Каждый сидел в своем углу на нарах и все дремали. Сознание работало нечетко: землянка плыла перед глазами, заслоняемая какими-то туманными кругами. Из- за тумана иногда выплывали фразы о стволе, прицеле и двуноге-лафете.
Через пять дней произошло сразу два события. Во взвод прибыло новое пополнение: три человека только что мобилизованных с освобожденной от немцев территории. Все они были из Солнечногорска. Запомнился Григорию только один: худой, черный, в добротной охотничьей куртке рыже-коричневого цвета. Он, видимо, еще не опомнился от мгновенной смены властей и боялся, что будет притянут к ответственности за то, что остался на территории, занятой врагом. Поэтому он сразу начал рассказывать о зверствах немцев, о том, как они сожгли его дачу при отступлении.
— Я отомщу за это, я отомщу! — почти кричал человек в желтой куртке, — только бы скорей попасть на фронт.
В этот момент дверь в землянку отворилась и вошло несколько офицеров.
— Есть желающие добровольно включиться в маршевую роту, отправляемую сегодня на фронт? — сказал один из офицеров, — нам не хватает двух минометчиков.
Водворилось угрюмое молчание. Человек в охотничьей куртке мгновенно исчез за печкой, остальные притихли, боясь обратить на себя внимание. Григорий, ошарашенный известием об отступлении немцев, остался стоять посреди землянки. Ему пришло в голову, что раз немцы отступают, значит попадать на передовую в разгар морозов нет никакого смысла.
— Вот это один из наших лучших минометчиков, — услышал Григорий сзади резкий голос взводного командира.
— Ну как?
Лицо одного из пришедших офицеров, злое и насмешливое, было совсем рядом. Григорий увидел близко посаженные глаза и ломанную линию перебитого чем-то носа.
Не стану же я прятаться за печку! — подумал Григорий с отвращением и машинально ответил:
— Если я подхожу, то отказываться не буду.
Сосед Григория слева, простоватый партиец из МТС, извлеченный из толпы взводным командиром, тоже дал согласие. Последнее, что видел Григорий в землянке, было лицо соседа справа. В голодных глазах боролись радость и стыд: он ведь изучал минометное дело больше месяца и был подготовлен значительно лучше Григория.
Следующим красочным пятном, врезавшимся в памяти Григория, было получение военной формы. Землянка, заваленная обмундированием, железная печка и раскрытая настежь дверь. Красноармейцев, отправляемых сегодня, впускают по двое. Надо раздеться донага, сдать все свои вещи и получить новую военную одежду. Григорий протестует: на нем совсем приличный костюм и он хочет его сохранить. Молодой сержант сначала спорит, но, увидев кожаный чемодан Григория, машет рукой и советует спрятать костюм под ватные брюки и шинель. Григорий отдает сержанту чемодан и быстро переодевается во всё новое. Шапка- ушанка, шинель, гимнастерка, ватные штаны, теплое белье, валенки и ботинки. Нет только
